"…Может быть, если будут на сайте мои Японцы, то кто-то и заинтересуется, хотя там есть кое-где неточности, но это ощущения и переживания четырнадцатилетней девочки, прожившей рядом с японцами такой короткий промежуток времени для истории! Я думаю, заметно, что наряду с отрицательными качествами японской оккупации Маньчжурии было много всего приятного и положительного. Были в моем детстве замечательные любимые японские сказки, была прочитана в свое время книга, не помню автора, о детях, о праздниках мальчиков, когда вывешивались по городу Карпы, как символ мужества, их быт, культура, конечно это все положительно влияло на формирование отношения к ним.
Для поддержания дружеских отношений и наибольшей информации об этой сказочной стране, конечно, даю согласие на публикацию на Вашем сайте."
С уважением Наталия Лалетина.
ЯПОНЦЫ
Судьбой было предрешено многим харбинцам, как и мне, появиться на свет на чужбине, вдали от Родины. Многое в детстве было смутным и непонятным, и рано начал мучить вопрос: почему и отчего мы, то есть я и мои родители – «белые вороны среди чёрных» и как оказались среди жёлтой массы населяющих совместное с нами жизненное пространство инакоязычных людей, и не только, даже другой веры, с кумирнями и японскими храмами. Это не угнетало, но вызывало недоумение до тех пор, пока не пришло время идти в школу. Родители часто повторяли какие-то непонятные слова: эмигранты, революция, монархия. Папа говорил, что он – лигитимист, монархист, не объясняя, что всё это означало.
Но наша эмигрантская школа постепенно поставила все странности нашей жизни в Маньчжурии в соответствующее русло, ставя во главу угла прежде всего японское господство над всеми нами, а уже потом, что мы – эмигранты, лишенные своей Родины, но рано или поздно верящие в возвращение на Неё…
Детство. Брат Костик родился, когда мама пекла куличи. Известно, что в эту пору, перед Пасхой, из волшебного теста появляются волшебные куличики и всегда в это время нельзя громко смеяться, хлопать дверьми и вообще дышать… А Костя взял и родился! И как это мама наша не смогла подождать, ведь совсем не время для таких вот дел!
А вот когда я родилась, конечно же, все говорили, что август – время капусты, вот меня и нашли в ней, но почему-то хотел меня забрать мой братец Витя, когда они с его мамой тётей Соней пришли на нас с мамой посмотреть. Тётя Соня возразила, что у них даже и пелёнок-то нет и одеяла! Но Витя не принимал возраженья и предложил завернуть меня-малютку в газету!
Конечно, эти сведения были поведаны старшими, хотя мне казалось, что я это всё пережила сама.
Когда мне был год с небольшим, зашли в Харбин японские солдаты, по пути. Они куда-то торопились, но потом раздумали и остались надолго. Мы в это время жили в Славянском городке, снимали, как говорила мама, хатёнку у Ракитянских. Я сначала спала в бельевой корзинке, потом в варшавской кроватке, которая, к слову сказать, служила мне очень долго, потому, как была куплена «на вырост» моим крестным Юзефом Щигельским в подарок. Но в тот момент, когда появились эти самые японские солдаты, меня положили в большую бельевую корзину под окном на полу, чтобы, не дай Господь, шальная пуля не залетела.
Это событие всегда увязывали с большим наводнением, в тот год разлилась Сунгари, и то, что мы оказались в Славянке, тоже было не случайным, так как это было самое высокое место в городе, куда бы не пришла большая вода… Я хорошо помню сад и самого хозяина Ракитянского. Он любил балагурить со мной, например: «Наташка-Наташка, хороша ли твоя кашка?» На что я отвечала: «Попобуй!», в переводе с лепета – попробуй!
Я росла крепким младенцем и рано встала на ножки, но в год с небольшим мои дорогие родители, обезумев от бездумной молодости и радости раннего снега, что могут прокатить свое чадо на саночках, устроили прогулку пешком из Славянского городка на Пристань, из конца в конец города. Ребенок тяжело заболел двусторонним воспалением лёгких, оставались считанные часы жизни. Но на помощь поспешил бывший полковой доктор, добрый доктор всех харбинских детей, Николай Николаевич Успенский. Он-то, ставя собственноручно годовалому дитяти банки, и вытащил его с того света. Правда, снова пришлось учиться ходить с опозданием на целый год.
Снимаем квартиру на Ротной улице. И это я, и почему-то меня называют не Наташей, а мальчишеским именем Коля? Вот ведь как получается, меня дразнят мальчишки из соседнего двора, а мне обидно, я-то знаю, что не мальчишка я! Вот у меня и волосики длинные и беленькие и с завитушками, и платьице из бумазеи красное в цветочек, и другое шёлковое цвета «электрик» в белый горошек и с оборками. И меня в нём и с белым бантом на голове ведёт мама в церковь Дома Милосердия. А они вот всё равно говорят, что я мальчишка… Это всё мама виновата, так хотела мальчика Колю, а потом раздумали и купили девочку! И я долго ходила в коротких штанишках и впрямь Коля!
Ранние воспоминания о новогороднем Чурине. Вот мы сидим возле него на скамейке под тенистым деревом. Мама разговаривает о покупках с какой-то тётей с мальчиком. Он вьюном крутится около и дразнит меня каким-то непонятным словом «сатин либерти-сатин либерти», бесконечно его повторяя.
Смутно помню свою крёстную, но как их с мужем звали, не помню, только фамилия их была Лазаревы, и дочка у них была Ника. Они оба работали на железной дороге, дома были игрушки и монпансье от Моссельпрома в жестяных коробочках, Матрешка со своим выводком маленьких матрешек, была занятная Юла-волчок, которую я раскручивала, и она начинала жужжать. Но больше всего нравилось надувать разноцветные пузыри, я усиленно дула, но надувались и становились красными щёчки, и тогда отец Ники говорил: «Наташка, смотри не пукни!» Потом они засобирались ехать в СССР, на что мои родители говорили, надо повременить. И, как в известном анекдоте, на прощанье просили прислать фотографию, если всё в порядке, то стоя, а вдруг не повезёт – сидя. С тех пор ни писем, ни тем более фотографий получено не было. Как в воду канули, шел 1935 год…
Ротная улица (из архива Б.Т. Плотникова)
А вот и наши соседи по двору: япончата и китайчата. Ребята любят играть со мной, у меня много игрушек, и когда дома никого нет, я выношу всё свое «богатство» во двор, хотя это строго запрещено, как запрещено и то, что добрые соседи любят угощать русскую девочку разными вкусными вещами.
Помню большой двор на Ротной улице. Во дворе 10 квартир в одноэтажных домах, а в глубине двора розовый двухэтажный дом, все эти дома были расположены в карэ так, что двор оставался в распоряжении детворы и других разных надобностей, как посещение зеленьщиков, старьёвщиков, паяльщиков, которые всегда были к услугам жильцов и приходили подработать.
Население двора состояло из китайцев, японцев, корейцев, и русская была только одна семья – это мы: мои папа, мама и я. Наш двор я вспоминаю, как мой первый «театр» окружившего меня моего маленького мирка. Здесь сразу с первых сознательных лет моей жизни я прикоснулась к разным культурам быта, традициям в обыденной жизни, какою живут люди, собранные волею судеб в тесное пространство, разноликие и разноязычные. И вот что самое главное, этот маленький период жизни оказал огромное влияние на всю мою дальнейшую жизнь в отношении какой бы то ни было нации. Без всякой агитации, без специальных моральных аспектов всё происходило так, как и должно было происходить. С рожденья детям никто не только не вколачивал в голову, что они белые или жёлтые или ещё какие, но никогда ни в быту, ни в школе мы ни на секунду не задумывались, что рядом жили, учились, дружили, влюблялись другие национальности. Ну, об этом потом.
А пока о первых ощущеньях своего места в начале пути по жизни. Как я уже сказала, двор был своеобразным театром, и все живущие в нём были и актёрами и зрителями одновременно.
Двор – большая сцена, и действующих лиц за день набиралось множество. Они делились на постоянных – жильцов квартир и приходящих – продавцов, покупателей и умельцев, мастеров своего дела.
Первые. Готовили разные вкусные вещи, а так как население двора было многонациональное, то и вкусные вещи зависели от готовивших их хозяев. Очень заманчивы были китайские пампушки мантоу, особенно, если внутри оказывался коричневый сахар-сырец, и трудно было устоять, когда оттуда просачивалась его сладкая струйка. Клейкий рис со сладким фиником, завёрнутый в лист аира треугольником, корейские тянучки из чумизной патоки, пересыпанные рисовой мукой, чтобы не слиплись. Или лепёшки-солонушки, ну невозможно отказаться от аппетитных похрустывающих лепёшек! Да мало ли чего, не перечесть. Во дворе всё это особенно было заманчиво вкусно!
Но брать у чужих нельзя. Руки грязные и свои и чужие. Нельзя ходить по квартирам, тем более в одежде. Вспотеешь и простудишься. Многое, чего нельзя!
Вторые. Приходили разные умельцы. Они деловито рассаживались в облюбованном месте двора, где-нибудь в тени и начинали работу. Сапожнику несли со всех четырех сторон двора рваную обувь, сразу собиралась стайка ребятишек-зрителей, готовая часами созерцать, как это деревянные маленькие гвоздики впиваются в новую подошву, пристроившуюся с их помощью на старых ботинках, и они становятся не только пригодными, но и пригожими. А уж какие искусные заплатки делали туфлю просто красавицей! Или пришёл паяльщик, запаял таз, а заодно починил и фарфоровый чайник, «пристрочил» к нему носик с помощью тонкой проволоки-дрели, в просверленные отверстия вставил какие-то невидимые заклепки, и чайник опять стал новый! Проволока-дрель издавала нежное жужжанье, от этого звука хотелось спать. А то приходил выдувальщик всяких разных фигурок петушков из коричневой сладкой патоки. Они усаживались на палочке и тут же отвердевали, покупай и соси с удовольствием! Временами появлялся кореец – продавщик тянучек неописуемой длины из патоки. За версту было слышно его появление, он в руках держал большие ножницы и лязгал ими, и звук получался «цр-цр, цр-цр». Этот «цр-цр» собирал покупателей, и кореец отрезал ножницами нужную длину, кому сколько, по деньгам и аппетитам. Тянучка была мягкая, в рисовой муке и лежала на лотке, как толстая лапша.
Исполнителей в нашем дворовом «театре» было летом особенно много, не успевали переходить от одного к другому, как появлялись третьи, и надо было бежать занимать место зрителя.
Вот такой был наш двор, не двор, а целая арена цирка, ведь приходили еще уличные брадобреи и артисты-музыканты, исполняющие заунывные душещипательные китайские мелодии на своих двуструнных скрипочках, зеленьщики и прочие торговцы с гружёными зеленью корзинами на коромыслах или на тележках. Ранним утром появлялся продавщик еще горячей, от нее шел пар, туфы (тофу), он пел протяжно: «Тоуфу-тоуфу», обходя все дворы. А уж старьёвщики со своей песней «Тара ещи пай», всем харбинцам знакомые по этой песне, которые задарма скупали тряпье, пустые бутылки и всякий хлам и сносили всё это на барахолку за город, где по дешевке и сбывали. К этой самой песне русские балагуры придумали импровизацию: «Тара ещи пай, новый карапчи, пилюли получи!» – в переводе(!): «Старые вещи покупай, новые своруй, тумаков получишь!»
А однажды ночью двухэтажный розовый дом сгорел. Помню, приехали пожарные, и после пожара мы с детьми находили и собирали из-под обломков черепки от оставшейся посуды, полуобгоревшие маленькие чашечки для сакэ и такие же маленькие закусочные блюдечки.
Двор наш был особенно интересным на его задворках. Там можно было найти «строительный материал» из осколков битых тарелок и блюдец и составлять райские сады, а почему райские? Да потому что те тарелки были когда-то вывезены вместе со скарбом из России, узорчатые, с массой украшений и позолоты, окончившие свою жизнь на помойке. Но это тоже считалось запретным делом. За непослушание отец строго наказывал. Как-то раз в отсутствие мамы дома оставался отец, занятый чем-то, и я была предоставлена самой себе. Во дворе, а было лето, вкусно несло из открытых дверей. Как тут было устоять, когда наметилось угощенье!? А мама была уже вероятно на приличном расстоянии от дома, когда услышала душераздирающий плач, бегом вернулась, но экзекуция уже окончилась, и зарёванное чадо, стеная и всхлипывая, стояло в углу.
Отец подарил к Пасхе французскую фарфоровую куклу, назвали Таней. Она была красавицей с мраморным личиком и голубыми закрывающимися глазками. Конечно, мы, дети, страстно желали проникнуть в тайну закрыванья и открыванья глаз, как же она, не живая, может это делать? Тайком я вынесла из дома куклу, какой интерес иметь такое великолепие и наслаждаться в одиночестве!? И вот голова оторвана и вынуты глазки, они, оказалось, просто-напросто приклеены внутри чем-то серовато-белым, а посередине проволочка, и на конце железный шарик. Ничего интересного и таинственного! А теперь что за это будет? Теперь узнает отец, и будет порка. Остается только выкинуть голову куклы и глаза – тоже. Но куда? Самое подходящее место – уборная на задворках, решено-сделано.
Потом вместе с отцом ищем голову, невинно озабочены, где же она… А из уборной ямы печально глядят два голубых стеклышка-глаза…
Наши соседи – японцы. Идёт дождь, по оконному стеклу бегут капельки, собираясь в ручейки и стекая на подоконник. Кошка Мурка греется у печки на табуретке возле открытой духовки, мама что-то шьёт, напевая себе под нос, у неё хорошо это получается – и шить и петь:
Умер бедняга в больнице военной.
Долго родимый лежал,
Эту солдатскую боль постепенно
Тяжкий недуг доконал…
И так тоскливо, идёт дождь, нет солнышка, и не разрешают на улице побегать по лужам, а тут ещё этот бедняга-солдат умирает на груди у сестры… Мама, почему он умирает, наверное, у него нет мамы и папы, и зачем его принесли с поля на солдатской шинели, почему солдаты воюют, для чего?
Нет, я не могу сидеть дома и рисовать, рисовать и жалеть бедного солдатика!
В соседней комнате, родителям пришлось сдавать одну из комнат квартиры, студент японец Танака-сан бубнит: «Скажите пожаруста, скорико стоит берый хребу?» Мама, а почему он так плохо выговаривает? А недавно к нему приехала из Японии мама-японка, и у нас на кухне запахло душистым рисом, сваренным на пару. Мама-японка на всю жизнь привила мне любовь к нему, этому пушистому белому чуду, особенно, если поесть его со сладкой водичкой.
Танакина мама-японка не понимает по-русски, но борщ ей понравился, ест и приговаривает: «Хо-о!» Играя во дворе с японскими детьми, я в 4-5 лет почти свободно изъяснялась по-японски, но когда не хватало запаса слов, в ход шли руки и мимика. Я очень любила цветные детские книжки-комиксы картонажи, мне их давала японка из соседнего дома. Чтобы попросить посмотреть картонажи, я складывала ладошки вместе и раскрывала их, как книжку. Я ничего в ней, в этой книжке, не понимала, маленький человечек шёл-шёл по дорожке, на которой гуськом были разложены толстые спички с черными головками. Он куда-то шёл по указанию спичек, но куда, было не понятно. Но я все равно с интересом разглядывала непонятные картинки.
Я пою песенку «Момо Таро-сан». Милая детская песенка о мальчике-персике, я говорю по-японски! Мы все, дети нашего двора, вместе играем, распеваем весёлые песенки, ни мало не задумываясь о смысле слов чужого языка. Жизнь безмятежна!
Первые страхи. В летние воскресные дни отец водил меня в Городской сад на Пристани. Там были заветные уголки, качели-карусели, горбатые мостики, перекинутые через небольшие искусственно отведенные водоемы, ходячий фотограф-пятиминутка, небольшой зоопарк и в нём обезьянки-жеманницы. От плохого содержания несчастных животных всегда ужасно несло из их клеток. Их прикармливали посетители, кто чем: огрызками яблок, кусочками тапинзы (кукурузные лепешки). Возле обезьяньих клеток всегда собиралась толпа зевак, кидали цветные лоскутки, бумажные гирлянды, осколки зеркалец и потешались, когда макаки навязывали все это на себя и смотрелись в зеркальце. Толпа, казалось, была несменяемой, как к месту приросли!
В саду всегда было самое вкусное мороженое. Из-за него-то меня влекло сюда, я знала, что прогулка обязательно увенчается посещением столика под тентом. Но главное было в том, что я, сидя в ожидании лакомства, счастливо присутствовала при его появлении с того самого момента, когда китаец-мороженщик наливал в жестяную банку кремовую жидкость, которая, еще не превратившись в мороженое, уже пахла ананасом и ванилью. Банку он ставил на куски льда, обильно пересыпанные крупной серой солью, и начинал, взявшись за ручку крышки, крутить в одну и в другую стороны до тех пор, пока жидкая масса не превращалась в мороженое. Это казалось мучительно долго, и я изнывала в предвкушении лакомства. Иногда, бывало, примешивался вкус пригаринки, но и это не портило вкуса и не давало исчезнуть радости счастливого дня.
Еще в саду было одно особенное место, куда тянуло посмотреть. Это была тайна вмиг возникающей фотографии. Её невозможно было постичь детским сознанием, откуда что берётся. Китаец-фотограф снимал на пятиминутку. Стою, смотрю на него, склонившегося под черной тряпкой, вдруг он возникает из-под неё, как маг и волшебник, рука поднята. Мама говорит: «Смотри – сейчас вылетит птичка!» И я жду. Возле китайца на земле ванночка с водой, я так уверена, и вдруг появляется мое испуганное личико на кусочке бумаги. Непостижимо!
Рассказывали, однажды в сад забрёл индус-факир. Он собрал огромную толпу зевак, играл на дудочке, затем посадил в чашку с землёй боб, он на глазах толпы начал расти и превратился в канат. Индус начал карабкаться по нему и исчез в небе. Здесь кто-то сфотографировал это зрелище. Когда карточка была проявлена, то на ней ко всеобщему изумлению была толпа с поднятыми к небу головами и разинутыми ртами, а индус спокойно сидел возле.
Как-то мама повела меня в очередной раз в Городской сад. Ничто не предвещало тревоги, если бы не один случай, после которого мне расхотелось сниматься на пятиминутку. В сад пришли молодые японцы-студенты. Они гуляли и, увидев меня с мамой, стали гладить мои белые кудряшки, а маме сказали, что хотели бы со мной сфотографироваться. Бог знает, но мне почудилось иное, я была в смятении, ведь мне было около четырех лет. Я заплакала, решив, что они хотят меня отобрать у мамы и увести с собой. Я ненавидела их и пошла, как на казнь, плача и причитая, что не хочу никакой птички! Но птичка вылетела и запомнила плачущую растерянную от горя девочку под деревом между двумя юношами японцами. А ведь они всего-то любили фотографировать русских детей!
И всё же фотографию постигла участь быть вырезанной, японцы были удалены с фотографии из-за страха при пересечении китайско-советской границы в 1954 году. На испорченной фотографии только маленькая заплаканная девочка с зонтиком! По той же причине претерпела изменение и фотография нашего класса по окончанию четвертого отделения Начальной школы, фоном снимка служила задняя стена с японским, российским трехцветным флагами и флагом Маньчжоу-Го. Флаги были уничтожены, о чем пожалеть пришлось не раз.
В воскресные дни летом, с утра, когда ещё солнце не сильно пекло, как я уже говорила, отец любил побаловать меня прогулкой в Городской сад, погулять и поесть мороженого. Наше путешествие предвещало, как всегда, радостное проведение дня в компании отца, финалом которому было мороженое! И вот тут пришла беда… Тогда на мне было красивое шелковое летнее платье-татьянка, отец привез ткань из Шанхая, а мама сшила, шляпка из искусственной соломки с букетиком фиалок, мамина шляпница выполнила заказ, шанхайские белые сандалии, детский зонтик от солнца, от всего этого в придачу – радостное настроение в предвкушении прогулки!
И вот мы идем по Большому проспекту до трамвайной остановки на Кривой улице. Надо доехать до Собора и пересесть на пристанской трамвай, идущий в Городской сад и до конечной Полицейской улицы. И тут, откуда ни возьмись, машина… Я вырвала свою руку из руки отца и, заметавшись, хотела после проехавшей и разделившей нас с отцом машины перебежать на другую сторону. И тут навстречу велосипедист… Руль его велосипеда, в соответствии с моим ростом, угодил в левую бровь и проехался по ней, оставив кровавый след и фингал под глазом. Будь я на сантиметр повыше, глаза бы не стало…
С опухшим вмиг лицом, зарёванная, не слыша, как отец пытался меня уговорить вернуться домой, я настояла всё же, и мы поехали. Не помню больше ничего об этом дне, где были и ели ли мороженое, но оказались, судя по фотографии-пятиминутке на память – стою несчастная и злая с перекошенным лицом, на берегу Сунгари!
На протяжении своей короткой жизни «при японцах», как тогда говорили, был у меня постоянный накрепко вселившийся страх при виде японских солдат. Скорее всего, он был вселён многочисленными рассказами об их зверствах, жестоком обращении с китайцами, да и русскими подчас. А случаи бывали разные. То японский офицер отрубил шашкой руку русскому шоферу, вёзшему его и посмевшему попросить деньги за свою работу, то белым днем на Пристани японские солдаты избили до смерти ёргу, пытавшегося просить милостыню, то ходили упорные слухи о том, что японцы чуть ли не в открытую прививали летом холеру населению и тут же пытались лечить. В середине сороковых годов до окончания войны в нашей школе заболевали дети то брюшным, то сыпным тифом. Болезнь среди населения была распространена, но досконально в среде детей никто не знал причину всего этого, всё хранилось в тайне. Только некоторым из детей удалось выжить и поправиться, и они возвращались в школу наголо остриженные, обычно девочки были в платочках, и потом отросшие волосы становились кучерявыми.
Словом, было чего бояться, и смертельный страх присутствовал постоянно. Но это состояние не прошло даром впоследствии на протяжении всей долгой жизни, хотя и японцы как пришли, так и ушли, но в детской душе они поселили ощущение страха при любом незначительном случае на всю оставшуюся жизнь.
Русские соседи на Ротной улице. «Мама, я пойду к Лиле, можно? Мы будем рисовать». Лиля и ее сестра Ада живут совсем рядом, в соседнем дворе. Идет дождь. Надето пальтишко с пелериной, берет и блестящие калошики.
Мы сидим, рисуем, Лиля и я. Сидим тихо. Сестра Ада учит уроки, она старшая, учится в четвёртом отделении начальной школы. «Наташа, давай будем повторять сто раз: как-нибудь, как-нибудь… или вчера, вчера, вчера… Пусть Ада напишет в тетрадке эти слова!» В итоге обе стоим по разным углам. Отец Лили и Ады – учитель и очень строгий. Он небольшого роста с усиками, как у Чарли Чаплина, хочется смеяться, но при его взгляде и Чаплина забудешь!
Над обеденным столом картина: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?»
Однажды, спрятавшись под столом от Лили, я больно всадила в голову гвоздь. Много было пролито слёз и крови, папа девочек промыл мои слипшиеся волосы, приговаривая, что всё до свадьбы заживет!
Потом, через десяток с лишним лет Лилин папа станет моим учителем физики и математики.
Через несколько дворов, ближе к Дому Милосердия, жили ещё одни соседи, папин земляк Карл Анон со своей семьей, женой и дочкой тоже Лилей. Она была постарше меня, и поэтому мы частенько ссорились из-за несовпадения интересов. Она и её двоюродный брат Толя, как старшие, покровительственно читали мне, в то время неучу, сказку о том, как грибы опёнки-ножки тонки, волнушки-старушки не хотели идти на войну, когда боровики кликнули клич. Книжка была с чёрно-белыми грибными картинками, не броская, но манила своим волшебством, как это говорящие грибы, сидя в лесу на пнях и во мху, должны были идти на войну!
Все это было в Модягоу в раннем детстве, году в 1934-ом или 35-ом. Наша встреча через много-много лет состоялась в Москве на праздновании 100-летия Харбина. Лиля не узнала меня, как дети постарше не могут помнить младших. Да и прошло более 60-ти лет. Тем не менее, мы шаг за шагом вспоминаем до сих пор все подробности, что с нами тогда было и стало потом.
Недалеко от дома, в котором мы жили, был склад дров и угля Косарева (Козарева?), не помню, как и чем топили жители в то время свои съёмные квартиры. В конце Ротной улицы был сквер с тенистыми аллеями, туда водили меня на прогулку. Помню, сидим с братом Костей на скамейке и грызем арахис в сладкой розовой и белой глазури.
Ротная – это моя первая улица, с ней связаны самые ранние детские восприятия и ощущения жизни. Вот я бегаю в калошах по лужам, вот, прячась от солнца под зонтиком в цветочках, иду с мамой в Храм Дома Милосердия. Отец Филарет читает проповедь, и его рот подёрнут болезненной гримасой. Слева от нас на стене икона «Моление Христа о Чаше». Я разглядываю её и нахожу сходство о. Филарета с Иисусом Христом. Как наполняется сердце радостью, когда ведут к Причастию! И как приятно после пить теплоту и съесть мягкую просфорку. Вот и Троицин день, в Храме пахнет свежескошенной травой, которую принёс на коромысле китаец-разносчик. Пахнет берёзовыми молодыми листочками, и такое сладостное ощущение лета и счастья! Еще Ротная улица – это гоголь-моголь. Никогда, наверно, я так много его не крутила и не ела, как в то время, когда жили на Ротной. Отец всегда говорил, что в детстве его надо есть каждый день, тогда будет у ребенка здоровье, и я очень любила это вкусное занятие – растереть свеженький желточек с сахарком и с удовольствием и наслаждением его в процессе прикончить!
Тоскливо тянусь за руку до трамвая, едем в гости на Пристань… Весенний гром, идём в ливень по Хорватовскому шоссе из Старого Харбина, и я вдруг осознаю, что когда-то здесь давно я уже ходила… Зима. На голову нахлобучен розовый ватный капор, стягивающий шею так, что хочется скинуть его поскорее. Из-за этого дурацкого капора ничего не слышно, а отец говорит, что голову надо держать в холоде, как учил Суворов.
Мне пять лет. Часто занимаюсь рисованием, папа принёс цветные карандаши и раскраски и рисует Красную Шапочку почему-то с воздушными шариками в ручках, назвав её «Ля пети Шапероун Руж», непонятно! Сижу с японскими книжками-комиксами, в которых фигурирует маленький человечек, идущий по лабиринту, указывающему путь спичками с чёрными головками. Изнываю от долгого ожидания обещанья мамы идти в кино «Ориант» на американскую детскую картину с главной исполнительницей роли Ширли Тэмпл. «Мама, скоро пойдем?» «Сейчас. Знала бы, что надоешь, не обещала!» И вот мы в который раз идём на очередную картину, на встречу с этой удивительной девочкой Ширли. На сей раз нас, зрителей, многочисленных маленьких поклонниц маленькой актрисы ждёт сюрприз – жетон-брошь красная лаковая с кудрявой головкой улыбающейся прелестной девчушки. Я уже не помню ни названия, ни сюжета множества увиденных картин с её участием, помню только, что это всегда был праздник.
Через 50 лет я вновь оказалась возле кино «Ориант». Он всё такой же уютный, вот только «врос» в большие строения и оказался, как в рамке.
Отец разносил подписчикам газету. В три часа утра уходил в типографию на Пристани. В то время другой информации, кроме газет, или легального радио (было еще подпольное) большинство харбинцев не имело. Необходимо было свежие новости доставить подписчикам к утреннему чаю, поэтому так рано надо было вставать. Он возвращался усталый, завтракал и ложился доспать, затем, плотно пообедав, шел инкассировать к трем часам пополудни и снова в контору. Яркое воспоминание зимы, снега, белой бороды и усов возвращающегося утром после разноски газет отца, плотный завтрак, чай, а в воскресенье – кофе. Отец любил пить его, как варила мама, по-варшавски, в молоке. Причём, он любил давний рецепт из его далёкого детства, когда в его родном Ямбурге посылали в лавочку к немцу-колонисту за кофе непременно с цикорием, жёлудем и ячменём. Чистый кофе не употребляли, жалея сердце. Эту привычку смолоду – пить кофе обязательно с цикорием – сохранили папины две сестры Надя и Тоня уже в преклонном возрасте в Москве, никогда не изменяя ей. В Харбине, помнится, был кофе «Сантос». Для меня ничего, кроме отвращения, он не представлял по той причине, что часто приходилось пить касторку, а чтобы ее, ненавистную, проглотить, – запивать давали кофе. Это была пытка, и кофе на целых три десятка лет отбил охоту его пить.
Другое дело, вместо касторки можно было пожевать вкусно пахнущую слабительную жвачку-серу, которая продавалась в аптеке Ласиса, да и у Зимина в Модягоу на Гоголевской улице. У этого аптекаря Ласиса была очаровательная дочь Бирута, или Биби, как называла девочку её няня. Я училась и дружила с ней. У неё были чудные с рыжинкой вьющиеся две толстых косы, которые были такими оттого, что аптекарь Ласис умел готовить волшебный эликсир для волос с добавлением в него Чёрного рижского бальзама. Конечно, мы с мамой тоже имели удовольствие пользоваться услугами этой замечательной аптеки. Мои волосы были в порядке ещё и потому, что им с раннего детства уделялось большое внимание. В год постригли наголо, считалось, волосы будут хорошо расти. Для мытья всегда использовали только дождевую воду, она придавала волосам шелковистость, или кипячёную остуженную с добавлением кипятка и после мытья ополаскивали настоем цветков ромашки. Мама хотела, чтобы мои волосы подольше оставались светлыми. К тому времени, когда настала пора идти в школу, уже была толстая коса ниже плеч.
В ранних воспоминаниях о Модяговской жизни ипподром, где проходили бега и скачки, и находился он в самом конце Хорватовского шоссе, за японским памятником всем погибшим душам в Маньчжурии Чурэйто[1]. С раннего утра ипподром был украшен флагами великого Ниппон – белое полотнище с красным шаром-солнцем посредине, символ Страны Восходящего Солнца. Обычно водил туда на это интересное, несомненно, для взрослых зрелище, отец, хотя там было далеко не комфортно. Летняя жара и духота, обилие народа, главным образом, японцев, приходивших целыми семьями, как на увеселительную прогулку. Отцы семейств играли, делали ставки, а члены семьи сидели на скамейках трибун, а то и валялись, отдыхая, на травке. Все зрелищные мероприятия у японцев бывали с поеданием, не отходя от главной цели – смотра заезда лошадей, скачек и т.д., завтраков и обедов тут же, сидя на трибунах. Это коробочка бэнто, в ней варёный рис в большом отделении и обычно овощная соленая приправа с кусочками любой рыбы – в малом. Затем, сладости – ириски, завернутые в фантик, в коробочках по 10 штук в каждой, вожделенная мечта всех детей. В таких же коробочках сладкая и ароматная жвачка обязательно красного цвета в фантике, с выдуванием пузырей, бисквитное печенье тоже точно в такой же упаковке. Но самое дорогое удовольствие – был японский шоколад в «горбатой» толстой плитке в глянцевой обёртке белого цвета, на которой было золотом написано «Мэйджи», или «Мэйдзи», известная японская фирма-производитель. Он был особенно вкусный, если ещё в нём присутствовали орехи. Сновали разносчики, держа перед собой лотки со всякой вкуснятиной.
Все это уничтожалось в течение всего длинного дня. К вечеру после шума и гама многочисленной пёстрой публики, еды, сладостей (угощали со всех сторон, нельзя было отказаться даже под запретом отца), палящего солнца, от которого негде было укрыться, болела и кружилась голова. Не спасала белая панамка, так было тошно и хотелось поскорее домой. А на трибунах ипподрома после нашествия любителей массовых зрелищ оставалась грязь и вонь от недоеденной пищи, обёрток, коробок бэнто, палочек, японских газет и просто мусора, с которым лихо управлялись китайцы-рабочие ипподрома в течение 2-3 последующих дней.
Другой головной болью была уборка памятника Чурэйто. Это ранние воспоминания первых лет обучения в школе. Школьный год начинался по-японски с января после новогодних праздников. Летних каникул, как таковых, можно сказать, почти не было. Один жаркий месяц. Весной, когда уже хорошо поднялась трава вокруг памятника, ее нужно было полоть. Первое и второе отделение (первый и второй класс), накануне учительница Агния Ильинична объявит: «Завтра идём на жертвенные работы убирать памятник павшим японским воинам Чурэйто. Одеть белые панамки, взять фляжки с водой, завтраки, быть утром в школе вовремя». И вот строем через весь город мы идем к памятнику по Хорватовскому шоссе, приходим уже уставшие и полем траву. К обеду бессердечное солнце спалило голову, не взирая на панамку, руки, все голые места. Почти каждый раз случался тепловой удар. Ни панамка, ни выпитая вода не помогали. Хотелось плакать, но надо было добираться до Соборной площади и трамваем ехать домой до конечной остановки и потом ещё 10-15 минут идти пешком. Приходила домой чуть живая, рвало и крутило, взрослые говорили, что это тепловой удар и ругали, на чём свет стоит, японцев.
Но если бы этим всё кончалось. Случалось, на обратном пути домой заходили на заброшенное русское военное кладбище времен Русско-японской войны. Здесь открывалось второе дыхание, и мы снова принимались за уборку братских могил уже наших павших героев.
Мы переезжаем в Саманный городок. Закончились скитанья по чужим квартирам. Родители решили, что пора иметь наконец свое жилье, хотя и небольшое. Отец присмотрел в Саманном городке полдома на Иманской улице. Это было громко сказано, так как весь дом был не более 40 кв.м., и в первой его половине жили другие хозяева. Вход был отдельный, но ходить надо было через двор соседей. Кстати, в процессе жизни отец потом пристроил часть площади за счет внутреннего дворика. Перед домом был маленький палисадник с портулаком и осенними астрами, во внутреннем дворе – садик с двумя яблонями-ранетками, войлочной вишней, бузиной и цветочной клумбой, рядом с которой мама умудрялась посадить еще грядку с десятком томатных кустов, для удовольствия. Только вот в их листве прятались ядовитые рогатые зеленые гусеницы. Это было всегда неожиданно, как будто они подстерегали, чтобы обжечь своим рогом так, что на месте прикосновения с ним вмиг возникала дикая боль, и было жуткое чувство страха перед встречей с невидимым врагом, ловко маскирующимся под цвет помидорной листвы.
Н.Н. Лалетина (Николаева), г. Огре, Латвия
[1] Чу – верность, Рэй – душа, Тоо – обелиск (яп.).
Наталья Николаевна, БРАВО!!!! бРАВО!!!! И ещё раз БРАВО!!!!
Спасибо за Ваши бесценные воспоминания!!!!!
спасибо за Ваши дивные воспоминания:) это так важно сейчас, никто ничего не помнит и не хранит, мы с трудом уговорили бабушку написать про ташкентское детство и ленинградскую юность:), а потом ее не стало.К слову сказать, та самая девочка Лиля Анон — троюродная сестра моей бабушки!
Доброго дня и доброго здоровья всем! Огромное спасибо Наталье Николаевне! Ищу тех, кто знает что-либо о моем прадеде, который жил именно в то время на ул. Ротной в Харбине. Данные до 1939 отцифрованы, а после нигде нет. Благодарю за любую информацию!
Прадед — Чернышев Никифор. Недалеко в соседях на ул. Ротной жила Лилия.