С.Г. ЕЛИСЕЕВ КАК ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ЯПОНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Л.М.Ермакова, доктор филол. наук, профессор эмеритус Муниципального Университета иностранных языков г. Кобэ

16 (03) июля 1912 года газета «Русское слово» опубликовала следующую заметку: «Японский ученый Елисеев сын известного петербургского богача Елисеева, прибывший в Токио в сентябре 1908 года, поступил в местный университет. Елисеев избрал специальностью древний японский язык. Теперь Елисеев окончил японский университет и получил ученую степень «бунгакуси» за работу по японской поэзии. В настоящее время он пишет японскую драму, предполагая европеизировать японский театр»[1].

Речь в этой заметке идет о выдающемся человеке, наделенном самыми разнообразными талантами и умениями – о Сергее Григорьевиче Елисееве (1889-1975). Как отмечают его биографы, он с детства знал основные европейские языки, в гимназии изучал греческий и латынь, затем, в университетах Берлина и Токио, он овладел японским и в значительной мере китайским. Примечательный факт — он стал первым европейцем, окончившим Токийский Императорский университет. После возвращения из Японии С.Г.Елисеев некоторое время преподавал в Петербургском университете, но был арестован. Об этом времени рассказывают его дневники тех лет.

Ему с трудом удалось выйти на свободу и он вместе с семьей в 1920 г. бежал за границу. Ради него была организована кафедра в Сорбонне, затем он перебрался в США, где стал основателем школы профессиональных японоведов в Гарвардском университете, основал там также один из главных ныне академических востоковедных журналов, был член-корреспондентом Французской академии наук. Эдвин Рэйшауер, впоследствии посол США в послевоенной Японии, был его верным учеником и написал большую статью о своем учителе, когда тот выходил в отставку.

И личность С.Г.Елисеева, и его работы на разных языках (около ста публикаций) представляют собой явление поистине значительное. Э. Рейшауэр, говоря о нем как об основателе профессионального японоведения в США, называет его гениальным преподавателем, но прежде всего — исследователем-пионером, открывшим новые подходы в науке[2]. «Сверхмощным японоведом» называет С.Г.Елисеева и его японский биограф и исследователь Курата Ясуо[3], лично встречавшийся с ним.

Творческая личность С.Г. Елисеева в самом деле уникальна – в ней органично соединились разные типы образования и эрудиции, и научная судьба его складывалась в самых разных литературно-философских и художественных мирах.

Родился он 1/13 января 1889 г., отец его, сын крестьянина, стал знаменитым предпринимателем, основателем и владельцем Елисеевских магазинов в Москве и Петербурге. Как отмечают биографы С.Г.Елисеева, он с детства знал основные европейские языки, в гимназии изучал греческий и латынь, затем, в университетах Берлина и Токио, он овладел японским и в значительной мере китайским. Таким образом, нет никаких сомнений, что он был знаком со всеми основными трудами по Японии, опубликованными к тому времени на разных языках Востока и Запада.

Японский язык он начала изучать в Берлинском университете, затем, для продолжения образования, поехал в Японию. Здесь он учился у известных ученых того времени – читая «Кодзики» под руководством известнейшего японского филолога Уэда Маннэн и изучая классическую японскую литературу у авторитетного профессора Хага Яити.

С гордостью именовавший себя учеником Нацумэ Сосэки, выдающегося японского писателя, литературного кумира той эпохи, Елисеев часто бывал на его семинарах. Страстно увлеченный театром Кабуки, он изучал его не только по спектаклям и книгам, но и проводя часы в гриме и живописных одеяниях оннагата — актера, исполняющего женскую роль; живя в Токио, он писал для газеты «Асахи» о современной русской литературе, потом, в Париже – о новой японской живописи и археологических раскопках в Китае, по его учебникам японского языка занималось несколько поколений американских студентов. Он воспитал многих выдающихся современных японоведов Запада,

Интересно, что первая публикация С.Елисеева в Японии была посвящена современной русской поэзии (журнал «Тэйкоку бунгаку» за 1909 г.). В студенческие годы он изучал и айнский язык, и каллиграфию, и камбун, то есть китайские классические тексты, которыми начал заниматься еще в Берлине, толкуя Мэн-цзы с помощью известных специалистов, профессоров Вильгельма Грубе и Отто Франке.

Будучи подробно начитан в классической литературе Китая и Японии, С.Елисеев интересовался еще и изобразительным искусством. Живопись была увлечением его юности, и потом, в период его краткого приват-доцентства в Петрограде, работая над диссертацией по Мацуо Басё, он одновременно читал курс по истории искусства Китая и Японии. В его научном наследии нет монументальных монографических работ, но несомненны широта и разнообразие его дарований. Литература, классическая и современная, японская и китайская, театр, живопись и скульптура разных ареалов Дальнего Востока, японская мифология, этнография и социология японского общества – прежде и в новое время, японская храмовая архитектура, японский язык для начинающих, продолжающих и продвинутых и т.п. – вот примерный круг затронутых им тем.

О России и русской культуре, кроме публикаций на японском языке периода его студенчества в Токийском Императорском университете, он больше практически не писал. Исключением стала его любопытная работа 1956 года «Православная церковь и российское купечество. По личным воспоминаниям»[4], написанная по-английски.

С.Г.Елисеев не занимался профессионально переводами с японского, однако один его перевод, несомненно, вошел в литературную историю: он был первым переводчиком на иностранный язык писателя Танидзаки Дзюнъитиро. В 1920-е гг., в период расцвета японского модернизма, значительно возрос интерес японских писателей к западной литературе, их желание самим быть услышанными и признанными в других странах. И вот, первым художественным переводом Танидзаки, вышедшим за рубежами Японии, стал перевод рассказа «Татуировка».

Это был перевод на французский, выполненный в 1924 г. Сергеем Елисеевым, к тому времени уже покинувшим Японию и работавшим в японском посольстве в Париже[5]. Естественно, Танидзаки высоко ценил это событие – ведь с этого шага началась его известность на Западе: в 1927 г. он писал в одном своем журнальном эссе: «Мне передают, что мою вещь »Именно потому, что я люблю» (»Кои сурэба косо») при посредничестве моего друга г-на Елисеева, который служит в нашем посольстве в Париже, перевели сначала на французский, а затем на английский, и не то поставили в театре, то ли собираются поставить. < … > Недавно пришло уведомление из нашего посольства из Италии о том, что там переведена одна моя старая пьеса, и итальянцы хотели бы ее поставить».

Однако впоследствии переводами Елисеев занимался мало, он преподавал и занимался самыми различными исследованиями. Большая часть его работ написана по-английски, но он писал также по-французски, по-японски и по-немецки. На русском же языке, судя по списку публикаций, собранных на 1957 год[6], существует всего одна его работа, обзорно-аналитическая статья о японской литературе. Однако идеи и обобщения, представленные в этом давнишнем его труде, проникли в самый фундамент российского и западного японоведения, во многом став чем-то естественным и самоочевидным, словно заложенным в природе вещей. Так что, пожалуй, только теперь, по прошествии стольких 80 лет, мы имеем возможность, во-первых, отдать себе отчет в том, что нашими собственными представлениями о японской литературе мы в большой мере обязаны и С.Г.Елисееву. А во-вторых, осознать елисеевский подход к японской литературе не как аксиому, а как авторскую концепцию, — то есть как материал, подлежащий историческому и методологическому осмыслению.

Ко времени написания обзорного очерка по истории японской литературы в России уже существовал круг разных источников, рассказывающих о ней, однако истолкование литературных фактов часто страдало европоцентризмом, недостаточным пониманием, а также попросту непрофессионализмом – в конце 19 в. японоведения как такового еще не существовало. С.Г.Елисеев писал об этом так: «соседи с ней [Японией], мы не знали ее до войны [имеется в виду русско-японская война], нам был неизвестен ее национальный лик, мы проходили мимо ее духовных богатств. Но можем ли мы сказать, что мы ее знаем теперь, после жестокого урока 1905 года? Мы по-прежнему остаемся в неведении и довольствуемся немногими компиляциями, составленными по европейским книгам и всегда полными ошибок»[7].

Этими резкими и решительными словами С.Г.Елисеев открыл новую эру в истории российского востоковедения – отрицая и отметя предшественников, он провозглашал новый путь изучения японской культуры, по которому впереди всех должны были пойти профессиональные исследователи. Его статья, можно сказать, и стала первым и пока единственным опытом такого исследования в отечественной японской филологии, описывающим японскую литературу со времени ее возникновения вплоть до начала ХХ века. До Елисеева, как мы видели, такие попытки делались – взять хотя бы японский раздел из «Истории всемирной литературы» или работу Г.Востокова. Однако со времен Елисеева никто в России не брался за обзорный труд, посвященный всей японской литературной истории.

Следующее после Елисеева предприятие этого рода – составленная Н.И.Конрадом в 1927 г. «Японская литература в образцах и очерках» — имеет дробное строение хрестоматии с обширными комментариями. Предисловие Конрада к этой его книге прямо и начинается словами: «В русской литературе по японоведению существует очерк С.Г.Елисеева “Японская литература”». Елисеевский очерк охарактеризован там как «превосходный» и «суммарный». Конрад упоминает и «Историю японской литературы» К.Флоренца, но последняя оценивается Н.И.Конрадом всего лишь как «сводный обзор всего материала». То есть Н.И.Конрад, по-видимому, исходил из того, что концептуальная история японской литературы в самом общем виде уже написана С.Елисеевым, чей очерк, по сравнению с западными исследованиями, Н.И.Конрад считал именно аналитическим по преимуществу, задающим долговременные теоретические основания для исследований.

Как представляется, из области общих, можно сказать, философских предпосылок наиболее явственно Елисеевым были обозначены следующие главные пункты:

понятие «всемирный» не тождественно понятию «западно-европейский»,
существует и всегда существовала некоторая «основа японской души», которая «претворяет все чужеземное» и делает его своим,
основное начало японской словесности – лирика,
характерной чертой японской художественной эстетики является особое отношение художника к природе,
для понимания японской литературы требуется определенная подготовка, а также отказ от «привычных нам трафаретов».

Долгое время, практически на протяжении всего ХХ века, эти принципы представлялись всем самоочевидными. Однако, как мы пытались показать выше, они далеко не всегда были сами собою разумеющимися. Именно в данной работе С.Г.Елисеева они были собраны вместе и сформулированы впервые как некое кредо или декларация. По поводу этих пунктов как системы и каждого из них в отдельности можно было бы рассуждать и теоретизировать подробно, — они и теперь относятся к числу фундаментальных, а некоторые из них в последнее время переосмысляются заново, и оказались в самом центре научных дискуссий. Здесь мы затронем только часть из этих положений ученого.

Горячая филиппика С.Елисеева против европоцентризма, с которой начинается очерк, отличает его работу от предшествующих российских публикаций по Японии, подчеркивавших прежде всего если не слабость и незначительность, то необычность, экзотичность, «странность» японской словесности. В этом пункте очерк, пожалуй, отличается и от работ западных предшественников, большинство которых (даже В.Г.Астон), несмотря на явную любовь к избранному предмету, все же порой (быть может, вполне неумышленно) переходили на снисходительно-оценочный тон. С.Г.Елисеев же прежде всего утверждает принципиальное равноправие культур в мировой истории, а также – что чрезвычайно важно – провозглашает необходимость сознательного культурного релятивизма в гуманитарных исследованиях.

Этот основной принцип, впоследствии ставший чем-то вроде правила хорошего тона в науке ХХ в., впервые в отечественном японоведении был сформулирован именно С.Г.Елисеевым. Одного этого было бы достаточно для того, чтобы имя его осталось в нашей памяти. Но это – всего лишь один из штрихов в картине. С.Г.Елисееву принадлежит и осмысление связи между разными японскими религиозно-философскими воззрениями и особенностями японского поэтического языка. Он первый объяснил причину отсутствия олицетворения природы в японской поэзии, он первый открыл читателю японское ощущение себя как части космоса – мысль, которую потом так полюбили российские интеллигенты 60-70 х годов. Он же первый показал очарование парадоксов японского ума, приведя японское изречение: «написать стихотворение, которое нравилось бы всем – нетрудно, а написать такое, которое нравилось бы одному – трудно». Поэтическое и интеллектуальное обаяние постулатов такого рода в глазах человека Запада тоже стало очевидно позднее, и скорее через труды других авторов. Но, думается, не будет преувеличением сказать, что в основе востоковедного образования у этих других авторов тоже был именно очерк С.Г.Елисеева или скрытые цитаты из его очерка.

С.Г.Елисеев определил и новый подход и требования к переводам японской литературы, заявив об особом, отнюдь не подчиненном или второстепенном значении «распространительного перевода, комментариев, примечаний», которые должны помочь читателю «войти в круг идей дальневосточного творчества», поскольку переводчик «транспонирует» произведение на свой язык и должен сохранить «не только содержание, но всю фактуру, все особенности стиля, выраженного в известной форме и в известных ритмах».

«Японец иначе смотрит на окружающий мир», — пишет С.Г.Елисеев, и в этом пункте, в сущности, совпадает со своими предшественниками XIX века и ХХ века, цитированными выше. Однако продолжение фразы у С.Г.Елисеева иное: «глаза его [японца] видят многое такое, мимо чего мы проходим, не обращая внимания; краски им воспринимаются в других соотношениях…Другие образы, иные сравнения, которые нам или мало говорят, или поражают свой необычностью, тогда как дальневосточному читателю они иногда могут показаться почти банальными»[8]. Эти слова выражают принципиально иной подход к чужой литературе, другое видение чужой культурной ситуации, выбор новой позиции наблюдателя. И именно такой тип филологического дискурса распространился затем в отечественном японоведении и главенствовал в ней практически на протяжении всего ХХ века.

Разумеется, С.Г.Елисеев не был изобретателем этой позиции, и многие его современники придерживались ее же, но он стал первым и блестящим ее выразителем в японоведении. И заключительные слова его очерка могли бы послужить своего рода эпиграфом ко всем последующим отечественным исследованиям японской литературы. Слова эти таковы: «Знакомство с богатой и прекрасной по форме литературой Японии должно бережной рукою приподнять угол завесы над чужою душой; должно открыть нам ее красоту в иных отражениях человеческой мысли и помочь нам лучше понять Дальний Восток и тем увеличить многогранность нашей души…»[9]

[1] «Московские старости». https://starosti.ru/article.php?id=32653

[2] Reischauer E.O. Serge Elisséeff. Harvard Journal of Asiatic Studies. Vol.20, June, 1957, N1 and 2. Studies, presented to Serge Elisséeff. Harvard-Yenching Institute, 1957. Part 1. Pp.1-35. Кстати говоря, именно благодаря С.Елисееву в 1936 г. было начато издание этого столь известного и авторитетного в востоковедных кругах журнала.

[3] Курата Ясуо. Эрисээфу-но сёгай. Нихонгаку-но сисо. (Жизнь Елисеева. Патриарх-основатель японоведения). Токио, Тюко синсё, 1977.

[4] The Orthodox Church and the Russian Merchant Class. Some Personal Recollections. – The Harvard Theological Review, volume XLIX, Number 4, October 1956, pp.185-205.

[5] Neuf nouvelles japonaises / traduites par Serge Elisseev. Paris : G. van OEst, 1924. Le crime du jongleur/ Shiga Naoya; Le tatouage / Tanizaki Junichiro; Le renard / Nagai Kafu; Les poupees / Akutagawa Ryunosuke; Les trois jours / Mme Okada Yachio; L’ete qui commence / Kubota Mantaro; Le cornac / Hasegawa Nyozekan; Le double suicide de Shimabara / Kikuchi Kan; Le bruit des vagues de la riviere / Satomi Ton. Extrait de «Japon et Extreme-Orient», 2. January 1924, 116-29.

[6] Ibid., p.29-35.

[7] С.Г.Елисеев. Японская литература, с. 45.

[8] Там же, с. 44.

[9] Там же, с. 89.

1 thoughts on “С.Г. ЕЛИСЕЕВ КАК ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ЯПОНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ”

Eu
10 лет ago
Ответить

Как отмечают его биографы, он с детства знал основные европейские языки, в гимназии изучал греческий и латынь, затем, в университетах Берлина и Токио, он овладел японским и в значительной мере китайским.

Как отмечают его биографы, он с детства знал основные европейские языки, в гимназии изучал греческий и латынь, затем, в университетах Берлина и Токио, он овладел японским и в значительной мере китайским.

Ничего, что повтор?

Клуб любителей японской культуры

Похожие записи:

1 thoughts on “С.Г. ЕЛИСЕЕВ КАК ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ЯПОНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ”

Добавить комментарийОтменить ответ

Подписаться: