ЯПОНЦЫ. Продолжение.

Н.Н. Лалетина

Начало см.: здесь

IY. Мы переезжаем в Саманный городок

Закончились скитанья по чужим квартирам. Родители решили, что пора иметь наконец свое жилье, хотя и небольшое. Отец присмотрел в Саманном городке на Иманской улице пол-дома. Это было громко сказано, так как весь дом был не более 40 кв.м., и в первой его половине жили другие хозяева. Вход был отдельный, но ходить надо было через двор соседей. Кстати, в процессе жизни Отец потом пристроил часть площади за счет внутреннего дворика. Перед домом был маленький палисадник с портулаком и осенними астрами, во внутреннем дворе — садик с двумя яблонями-ранетками, войлочной вишней, бузиной и цветочной клумбой, рядом с которой мама умудрялась посадить еще грядку с десятком томатных кустов, для удовольствия. Только вот в их листве прятались ядовитые рогатые зеленые гусеницы. Это было всегда неожиданно, как-будто они подстерегали, чтобы обжечь своим рогом так, что на месте прикосновения с ним вмиг возникала дикая боль, и было жуткое чувство страха перед встречей с невидимым врагом, ловко маскирующимся под цвет помидорной листвы.

Обитатели заднего двора. Был и задний двор для скота, который потом тоже был постепенно заселен живностью. О нем стоит рассказать подробнее, так как это небольшое пространство стало для меня, девочки из китайского-японского двора в Мадягоу, открытием мира животных! Итак, вначале там обосновались несколько кур с петухом и парочка поросяток по весне. У мамы появилось, глядя на русских соседок, желание развести кур и не просто, чтобы был гоголь-моголь и шипящая яичница к завтраку, она начала собирать породистых кур. Так появились во дворе темно-серые в крапинку Плимутроки, потом еще какая-то порода яркой расцветки, не помню, какая, а вот название Плимутрок хорошо запомнилось, хотя оно мне ни о чем не говорило. Она по «сарафанному» радио приобрела несколько кур и петушка. Вот тут все и началось. Весной поселились под нашей кроватью две, а то и три курицы-наседки. Каждая насиживала до пятнадцати-семнадцати яиц. Время от времени куры вскакивали и шли «на перекур», вот тут-то надо было следить и укрывать насиженное гнездо теплой шерстянкой, а то и подушкой. А куры в это время ели-пили и торопились вернуться к будущему потомству. Но вот наконец приходило время, раздавался тоненький писк первенца. Он появлялся на свет такой беспомощный, мокренький, но как-то быстро вставал на ножки. Его надо было, как и всех остальных его собратьев, отсадить в теплую коробку с шерстяной подстилкой из старой Отцовой «куцавейки», которая размещалась на припечке над духовкой. Это было самое для них теплое и темное для сна местечко. Сколько было радости смотреть на это прибавление! Пушистые комочки, только родившись, уже пытались клевать своих собратьев в глазки и клювики, теребить, а на следующие сутки уже проворно клевали вареное вкрутую яичко и пили из блюдечка, смешно запрокинув головки. Бывало, наседке долго приходилось высиживать последышей, кто-то опаздывал, а кто-то не мог проклюнуться сам, надо было оказывать «повитухину» помощь, тихонечко отколоть чуть наклюнувшееся яйцо. Но мама-курица не хотела ждать и рвалась к своему выводку. Тогда ночью в темноте подкладывали ей в гнездышко всю цыплячью ребятню, и утром она гордая выводила ее гулять во двор. Как же интересно было наблюдать за всем этим! Наседка деловито водила свой выводок, учила разгребать землю и искать червячков и всяких мошек. Цыплятки резвились и потом, устав, просились погреться и поспать под мамино крылышко, и она заботливо прятала их, и если кто не успевал или заблудился и бегал в поисках своего гнездышка, она его подгребала и прятала под крыло поспать. Она предупреждала их своим криком, если вдруг им угрожала опасность, и они, как один, поспешно убегали прятаться под мамино крыло. Когда выводок подрастал, места под крылом становилось все меньше, вот тут начинался писк, особенно, если портилась погода, и надо было укрыться. Характер у кур-наседок, как и у людей разный. Кто-то предан до самозабвенья, а кто и, выведя потомство, не хотел с ним няньчиться, и маме приходилось подкладывать его под других наседок, и они не охотно, но принимали подкидышей. Был случай, мама подложила под курицу вместо пяти куриных три утиных яйца. Наседка их вывела и выходила, хотя они сразу кинулись плавать во вкопанной во дворе большой посудине, а она, обомлевшая от испуга, бегала вокруг и кудахтала, причитая. Конечно, потом, как и следовало ожидать, все породы перепутались, и во дворе все куриное хозяйство сделалось серо-красно пестрым.

За то в нашем питании появилась курятина и свежие яички на все случаи жизни. Был и любимый гоголь-моголь, Отец очень внимательно относился к детскому питанию, считая, что самое полезное, что может дать здоровью – это домашняя пища из «доморощенных» продуктов, и фундамент, заложенный в детстве — нет ничего лучше для подрастающего организма. Птица птицей, а вот поросенка завести бы не мешало, и он купил по весне двух поросяток. Стоит ли говорить, что семья была обеспечена до войны, да и в военное время всем, что нужно было иметь хозяевам среднего достатка. Вся площадь вместе с постройками составляла примерно восемь соток, и нужно было ее использовать.

В конце войны у родителей уже было небольшое хозяйство: 2 коровы, свиньи, куры. Однажды по весне мама купила гусят, ей очень хотелось подушек из гусиного пуха! И какая прелесть оказались эти желтые пушистые гусики! Они заняли прочное место как во двре, так и в моем детском сердце. Это были неторопливые по сравнению с цыпушками, щедрые на ласку и величавые птицы, хотя чужаков во дворе они могли и больно ущипнуть! Кроме радости еще наваливалась на меня лишняя забота – рвать для них траву, что я делала с большой неохотой. Уж не помню, был ли пух, но к Рождеству был рождественский гусь!

Необходимо сказать в отношении детского жалостливого сердца. Несмотря на родительские желания иметь в своем хозяйстве достаточное питание, неодолимо присутствовала смерть путем убиения домашнего животного, или птицы. Это всегда переносилось морально не просто, хотя и происходило в момент моего отсутствия дома. Конечно, со свершившимся фактом приходилось мириться, время-то было суровое, и были рады хлебу насущному.

Гости званные и незванные. Отец по своей натуре был человек сердобольный, даже те перенесенные годы лишений не смогли очерствить его солдатское, закаленное в негодах при отступлении Белой армии, сердце. В нашем доме всегда кто-то бывал, кого надо было накормить и обогреть. Ходили соседи ближние и дальные. С Амурской улицы дневал-ночевал, в прошлом богатый барин, а ныне несчастный голодный, во вшах, живший в давно нетопленном собственном доме старик Кукарин. Он приходил обычно к обеду. Насытившись и отогревшись, тут же сидя, дремал, разморенный, как был в шубейке на рыбьем меху. Когда случалась выпивка, тогда уж в нем просыпалась былая удаль молодецкая, и он начинал рассказывать, вспоминая, как ездили на тройках с бубенцами к цыганам, кутили и прогуливали свою молодую бесшабашную жизнь. Как он оказался в Харбине, не припомню его воспоминаний. Был у него хороший дом, но давно не видевший ремонта и не отапливающийся, потому, что все, чем можно было топить, давно уже ушло в дымовую трубу, а средств на покупку топлива не было. Вот и жил старик только летом, а зимой прозябал и дрожал в нетопленом помещении в верхней одежде и валенках. Какие в Харбине были тогда морозы, теперь можно только представить.

Однажды, шел уже конец 1945 года, Отец подобрал на улице лежавшего полуживого человека, приволок его домой, чтобы обогреть и накормить, а он взял, да и умер на полу кухни. Что делать? Побежал в Общество советских граждан, так мол и так. Приехали и увезли. Потом за его «непродуманную» доброту, говорю так, потому что доброту не продумывают, а делают по сердечному велению, так его за это долго таскали в полицию, в Общество и снова в полицию.

Эти случаи я вспомнила потому, что в нашем маленьком домике, особенно, когда людям жилось трудно, голодно и холодно, в лютые харбинские зимы, всегда было место милосердию. Соседи вокруг нас жившие в то время, были в одинаковом положении эмигрантов, японцы вели над всеми живущими постоянную слежку, как говорили тогда, они хотели знать, «кто чем дышит», не ведут ли люди подрывную работу против Великого Ниппон, слушая подпольное радио «Отчизна». Они очень хотели, чтобы кто-то на кого-то «стучал». Не зря они организовали «Тонари Гуми» — соседская взаимопомощь, где все должны были шпионить друг за другом. Но, ни тут-то было! Все соседи ближние и дальние – не сговариваясь, жили дружно, во всем помогая всем и каждому. И ночами слушали, закрывшись на все засовы и занавесив плотно окна, новости радио с фронтов Великой Отечественной, а на утро шепотом рассказывали, печалясь о нанесенных потерях на фронте, и радуясь, когда начался прорыв, и пошло наступление на запад, и близился день Победы..

Но, вернусь в дела домашние. Заложенные в далеком детстве таланты Отца, пошли на пользу нашему маленькому семейству. Он все знал и умел и делал все так, как-будто только этим и занимался всю свою жизнь, и не было в прошлом ни лишений и тягот войны и отступления, и Ледяного похода, и трудного начала жизни без родины на чужбине. И он начал повторять и наверстывать далекое упущенное время вдали от родины и родной семьи, перечеркнув и забыв все тяготы, вплотную занявшись заботами о семье и ее благополучии.

К празднику Пасхи Отец коптил окорока. С шутками-прибаутками они со своим другом однополчанином Карлом Ивановичем начиняли колбасы и сальтисоны, и Карл Иванович со смешным немецким акцентом шутил: «Лей мука, сыпь фата (вода)!». Все это сдавалось потом в магазины, и конечно же, на пасхальном столе красовался собственноручно копченый свиной окорок «со слезой», в приготовлении которого и я приложила руку, время от времени переворачивая его в бочке с рассолом. Когда окорок коптился, а это был длительный процесс, мне поручалось подсыпать в огонь какие-то особые опилки. Как-то порезали больше сотни кур и сдали на хранение в рефрижиратор Воронцова, и они натянули там какой-то неприятный запах. Что делать? Все быстро перемыли и, пережарив, часть с удовольствием поели и часть отправили в китайские лавчонки.

Наши две коровы Венера и Звездочка по очереди подбрасывали нам свои чада, обычно это бывало зимой. Но, как известно, зимы в Харбине — не место для новорожденного теленочка даже в утепленном сарае, и он водворялся в нашу кухню. Вот тут уж было не до радости! Он рос, и вместе с ним росли проблемы: во время напоить молочком, подставить горшок-баночку, а он, как на зло, прислушивался к журчанию и переставал прудить. Взрослея, он пытался выскочить из загородки и бегал по кухне. Наконец приходил день, и его выдворяли к родной маме. И было, как в анекдоте, сразу пятнадцатиметровая кухня, а к тому времени жили мы уже в построенном Отцом флигеле, становилась просторной и удобной для людского обитания!

Китайская помощь. Несведущему человеку трудно представить, что даже маленькое хозяйство, как наше, нужно было своевременно накормить-напоить. Да, это была проблема. Ведь ни пастбищ, ни каких-либо выгонов для скота и близко не было: за городком начинались китайские поселения – фанзы с ассенизационными полями рядом, огороды. Сразу за ними начинался Корпусной городок с достаточно плотным населением из таких же русских домопупов, державших свои хозяйства. И речки близко не было, возле Яшкиного сада протекала крохотная Мадяговка, которую и речкой-то нельзя было назвать.

Но, как говорят, худа без добра не бывает. Возникли мелкие хозяйства, а значит, появилась и малая помощь от живущих поблизости китайцев-огородников, водоносов, золотарей. Так летом, не было нужды в свежей траве для коров, которую в достатке притаскивал на коромысле, да и на тележке огородник. Он же и приносил чумизу и дробленую кукурузу для птицы. И он же знал, когда какой у русских праздник, и что надо принести: свежие пучки травы и веточки вяза или березы к Троициному дню – «лусыки люди люби талава, хади ламатай!», что означало: «Русские любят траву, ходят в церковь!»

Каждое утро приходил водонос и спрашивал, сколько воды потребуется на день, обычно за раз нес две банки по 10-12 литров в каждой. И все у него было точно рассчитано, знал, когда намечалось прибавление в хозяйстве, или наоборот, или когда была стирка, уборка, поливка, если не было дождя. То есть, это был «нештатный» работник. А уж золотаря не надо было звать, он сам напрашивался почистить наши уличные места, «куда царь пешком ходил», да еще и деньжат подкидывал за это! Живя десятилетиями бок-о-бок с нами, русскими, китайцы изучали нас и наши потребности ежечасно.

Главные корма для нашей живности заготовлял Отец. Отруби покупал в фуражной лавке, бурду и жмых «колесами» привозил возчик – с завода Спритенко, а на зиму Отец ездил за экспортным сеном на станцию Аньда и покупал его в огромных обвязанных проволокой тюках.

Вобщем для нашей маленькой семейки вполне хватало забот, но надо было выживать, Отец работал один. Так мы были «домопупами»!

Ближние соседи. Начиналась моя жизнь вольной волей. Она была хороша тем, что вокруг нас, рядом жили в основном русские соседи. Если были и не домопупы, то квартировавшие и потому тихие, как и подобает чужим. Да, здесь было приволье.Тихие улицы, все в цветущих садах. За день пройдет какая-нибудь машина, поднимет столб пыли, и долго-долго она не уляжется, а машины давно и нет. Были китайские огороды с посадками кукурузы и сои недалеко от наших домов, где хорошо игралось в лапту, в горелки, чижики, когда урожай был убран. О кукурузе не помню, ее в каждом дворе сажали и молодые початки считались лакомством, как и недозрелые подсолнухи. А вот соевые стручки мы приворовывали с китайских огородов и варили в соленой воде. Это было полное удовольствие – поедать сочные и сладкие, чуть солоноватые соевые стручки.

Островские. У них был сын Толя, красивый юноша, как говорили о нем соседские девицы на выданьи.Он редко был в поле моего зрения, где-то работал на Пристани и почти не появлялся среди местной молодежи, а впрочем, он, как и Кира, сын соседей по дому Постниковых, был в то время для таких, как я, дяденькой! Мать с отцом вели свое хозяйство, были коровниками. В нашем квартале в каждом дворе были одна, а то и две коровы, поэтому молоко и молочные продукты были у всех.

Очень интересным местом возле дома Островских был маленький заводишко туфы, сои, фынтёзы и соевых ростков туяза. Все там было интересно с начала и до конца процесса производства. Конечно, все производство было кустарное. Мало того, была полная антисанитария приготовления конечного продукта. Соевые бобы замачивались в воде до полной мягкости, затем засыпались в мельничное устройство с двумя каменными жерновами. Все приходило в движение с помощью ослика, который ходил с завязанными глазами, чтобы не кружилась голова, монотонно круг за кругом, медленно сонно ступая как бы в раздумьи, идти или не идти, за что легонько подстегивался таким же сонным работником. Смолотые, залитые водой бобы, проходили запарку, затем откидывались в холщевые мешки сомнительной чистоты и подвешивались над чаном, откуда вытекало уже готовое соевое «молоко» — любимый напиток, китайцев, продававшийся во всех лавочках и киосках. Часть молока шла на приготовление соевого творога «тофу», которое свертывали с помощью закваски, складывали на доски пластами, залитое «соевой сывороткой» и нарезали ровными квадратами для реализации. Здесь же готовили соевый соус, проращивали из соевых бобов ростки и делали фынтёзу. Она сушилась летом на вешалах прямо на улице, а поскольку рядом был коровник соседей Островских, то мух там были — тучи.

Все это шло в пищу близ живущего китайского населения, хотя и многие русские с удовольствием пользовались продуктами этого заводика. Так на пример, из туфы, я называю ее так по-русски, можно было приготовить куриные котлеты, которые употреблялись за милую душу особенно зимой, и испечь рыбный пирог с визигой, ее заменяла фынтёза Нужно сказать, что этот бесценный белковый продукт дал возможность многим выжить и не быть голодными в годы военного времени.

Цымболенко-Золотаревы. Это была зажиточная украинская семья, тоже коровники. У них были дети Галя и Гаврила – Ганька. Отец и сын – основная мужская сила, а значит достаток и благополучие в трудолюбивой и дружной семье. Галя вышла замуж за цыгана Борю Золотарева, и мне досталось удовольствие носить трэн невесте на венчании молодых в Соборе и «почтить» своим присутствием свадебный пир в Украинском доме! С этой семьей у меня связаны не только приятные воспоминания, но и неприятный случай с моим Отцом. Там всегда с особым усердием готовились к праздникам, особенно к Пасхе: пекли куличи и много разных вкусных тортов, а я ходила учиться этому их мастерству. Мои первые попытки испечь торт конечно же потерпели провал, но я ни мало не переживала, впереди была жизнь и много разных учителей, но Цымболенки были первыми.

А вот Гаврила Цымболенко, его в нашем квартале звали попросту Ганька, был здоровый малый, любил игру в городки и с такими же, как он, недорослями, гонял мяч. Мимо их дома шла тропинка к мосту на Большом проспекте, и мы, жители Иманской улицы, ходили этой дорогой. Однажды летом, а была июльская жара, Отец пошел в город. Он после поездки в Шанхай носил летом шорты и пробковый шлем. А Ганька, не смотря на жару, гонял мяч. То ли ему не понравился наряд моего Отца, то ли от изнуряющей жары расплавились мозги, он как-то быстро оказался возле идущего Отца и своими огромными ручищами прижал ему «опасное» место. Отца стонущего от боли увезли в Красный Крест. Так Ганька пошутил, как сказал потом. Эта шутка дорого обошлась обидчику, его, великовозрастного верзилу, родитель выпорол вожжами.

Галя с Борей Золотаревы жили дружно. Это была красивая пара с такими же красавцами детками. В праздники всей дружной семьей они стояли обедню в церкви Преображения Корпусного городка. О них ходила слава добрых и хлебосольных соседей. На Большом проспекте возле моста жили еще одни украинцы Сухомлины, их плохо помню, только одно в памяти – были тоже добрые люди.

Постниковы. В первой половине нашего общего дома жили Постниковы. Отец — подполковник Белой армии, Владимир Федорович, мать Александра «Постничиха-подполковница» с легкой подачи соседей и двое их взрослых сыновей Серафим-Сима и Николай-Кира. Это была старая «гнилая» интеллигенция, так их за глаза называли. Но все было далеко не так, и о них стоит рассказать подробно.

Когда мы переехали, они уже жили в первой половине дома. И мы о них, откуда и когда они появились, ничего не знали. Александра была старой барыней- аристократкой. Они с мужем между собой бегло говорили по-французски, чтобы сыновья не понимали, в чем состояла суть их разговоров, а сыновья – Сима и Кира – по-японски, в отместку родителям. Они работали в Тямусах, по всей видимости, у японцев. Кем? Кто мог знать. Все было под строжайшим секретом и никогда никаких вопросов не возникало, тема считалась закрытой.

В их маленькой квартире из комнаты, кухни и небольшого холодного тамбура всегда было не прибрано и неопрятно. Готовились обеды на скорую руку. Но, зато, когда к ним кто-либо заглядывал из соседей, всегда супруги резались в преферанс, в «шестьдесят шесть», а то и в «подкидного дурака». Ходить к ним и слушать рассказы Александры, потом и бегать к ней погадать, она гадала на картах, было занятно. Рассказы-воспоминания о той «прошлой жизни» завораживали. Вспоминались выезды в свет, балы с шампанским, кстати пальцы рук были в подагренных узлах, пышные наряды, модные прически. Всегда в доме была прислуга, и не было нужды готовить обеды и убирать жилье, не было навыков к этой приключившейся и свалившейся на их бедные головы жизни, в которой по роковым обстоятельствам они оказались. У Александры были две сестры, жившие на Пристани. Они иногда навещали сестру с мужем летом, садились во дворе на скамейку, не заходя в дом. Судя по их виду и моему тогда понятию, они были более обеспечены, так как всегда были с маникюром и красивой прической, и одежда их отличалась не плохим вкусом. Одну из сестер Александра называла почему-то Зайкой, хотя, может быть это было скорее всего ее прозвище. Было интересно, что они обе в прошлом были фрейлинами при Императорском дворе, и это их возвышало в глазах старшей сестры и ближайших соседей.

Еще далек был тот день, когда запахло войной. Кира навещал родителей чаще, он был не женат, в то время, как Сима жил в Тямусах с женой Шурой и маленьким сыном Вовой. Когда Кира появлялся во дворе длинный и тощий, как жердь, белёсый с прямыми волосами, я пряталась, стараясь не попадаться ему на глаза, потому что он меня дразнил, называя своей невестой. Для меня он казался старым в свои двадцать пять лет, а мне было шесть или семь кажется.

Во дворе у них был сарай, где жила и жевала постоянную жвачку корова Красулька, и Александра каждый вечер ходила с подойником доить, при этом распевая псалмы, и можно было, не глядя на часы, определить по ее песнопенью точное время. Конечно же было свое молоко и сливки, и научилась взбивать в кастрюльке масло, нужда всему научит, даже аристократку.

Кира часто наведывался домой, чему были несказанно рады родители. Александра обычно выражала свою радость возгласом: «Мой маинький приехал!» А маинький двухметровым ростом детина оппивался молочком и, сидя в шезлонге, благодушествовал при родимой матушке.

Однажды по приезде он, как всегда, шутя и болтая чепуху, рассказал домашним, а я тут же крутилась и тайком слушала взрослые разговоры, как его пригласил сотрудник японец в ресторан. Стол был накрыт по-европейски, рассказывал он, ничего особенного, дежурный обед. И стояло в маслёнке сливочное масло, которое японец уплетал за обе щеки и уговаривал Киру попробовать его: «Кира, попробуй масро, это оченно кусно!». А Кира хохочет и рассказывает дальше: «А я про себя думаю, я и без тебя, дурака, знаю, что масло вкусно»!

В начале сороковых годов, еще до войны, умер подполковник, Александра осталась одна. Вот летом, куда ни шло, кто-то навещал из сестер, забегали соседи. Лето 1941-го года пролетело, наступила теплая маньчжурская осень, нужно было думать о приближающейся студеной зиме. С топливом было не густо, но за лето набралась целая «поленница» кизяка, который Александра прилежно каждый погожий день «производила» из коровьего навоза, куча которого накапливалась на заднем дворе быстрее, чем производство дешевого топлива. Она и это приспособилась делать. Деревянную рамку на две половинки заполняла мягким податливым «сырьем», утрамбовывала и ловко выдавливала кирпичики, складывая вдоль забора рядочками и давая ему дня за два просохнуть, и потом складывала готовое топливо под навес. Все получалось ловко, не спеша. Я приходила смотреть и слушать ее рассказы о прошлом. Она еще была и фантазеркой по части нечисти. Когда умер Владимир Федорович, не помню, ходила ли она в церковь. В комнате, в переднем углу, висели старинные образа в серебряном окладе, она молилась и клала поклоны, сопровождая песнопением тропарей Серафиму Саровскому и Николаю-Чудотворцу, в честь этих Святых были крещены ее сыновья, и укладывалась на покой. Но, несмотря на все прочитанные молитвы, ночью в комнате плясали черти: один большой черт в красной рубахе и синих штанах, другой поменьше, в синей рубахе и красных штанах. Такие фантазии принимались на веру и было жутко слушать эти росказни.

Соседские девочки постарше бегали к ней погадать на суженых-ряженых, а мы, младшие, занимались подслушиванием и подглядыванием, а потом дразнили их, называя «невеста-без места».

Уже весь мир праздновал победу, была весна 1945 года. А для жителей Маньчжурии война только начиналась. Возле двора за воротами был вырыт окоп, куда мы бежали прятаться от налетов. Не смотря на все, положение наше было трагикомическим. Под вой сирены Александра, нахлобучив на голову пустой гремевший подойник, бежала в окоп, который едва доходил ей до пояса, и мы все, кто был рядом, бежали за ней. Было и смешно и страшновато, мы знали, никакой окоп и никакое ведро не спасут, если случится налет.

В 1945 году, когда уже была подписана капитуляция Японии и Красная Армия вошла в Харбин, начались аресты. Всех, кто работал у японцев, ждала эта участь. В первые же дни матери пришло известие, что ее сыновья арестованы. Они, оказалось, оба работали линотипистами в японской типографии. Обезумевшая и без того одинокая старуха осталась одна-одинешенька, но не теряла надежды на скорую встречу со своим «маиньким», молилась и гадала, что скажут карты. Но карты молчали и молитвы оставались не услышанными до того самого времени, когда ее невестка Шура с внуком Вовой поехала в Советский Союз искать забранных мужа и деверя и забрала ее с собой.

Но этого момента ей пришлось ждать еще девять голодных лет. Началось голодное время для многих людей, на рынках было пусто, а если и были какие-то продукты – мука, или крупы, все было по баснословным ценам. Она вынуждена была сдать в наем свою маленькую комнатенку китайской семье, а сама ютилась в кухне на сундуке. Вся и без того маленькая заставленная хламьем площадь, превратилась в китайскую фанзу с китайцами с кучей детей и не встающей старухой на сундуке в углу кухни. Ко всем ее бедам прибавились еще и старческие болезни, и квартира наполнилась смешанным духом чеснока, разных специй от готовящегося чифана и миазмов, шедших из угла кухни. А в тамбуре китаянка поставила большой глиняный чан, в котором бродило соевое месиво для приготовления «тадян-мадян», попросту острая паста из соевых бобов. Квартирантка ежечасно стучала палочками койцзы по краю макитры, вылавливая ими же жирных белых червей, поднимающихся от стука кверху.

Вот такой ад был уготован бедной Александре. Квартиранты кормили ее своей неприхотливой едой в счет оплаты жилья, да и русские соседи приносили все, кто что мог. Она уже почти не вставала с сундука и только молилась, чтобы Господь послал ей силы и терпенья увидеть наконец своих сыновей, а если нет, то – скорую кончину.

Много лет спустя, шел 1970-й год, Кира-Николай «маинький» приехал в Алма-Ату из Омска по туристической путевке. Он уже был реабилитирован и жил там. Мы с сыном и моим Отцом жили в Алма-Ате, и он разыскал нас. Встреча наша через 25 лет состоялась на перроне, когда состав с туристами уже должен был вот-вот отойти. Передо мной стоял длинный, худой, кожа да кости, старик Кира, полный дистрофик. Выжить в лагере ему помогли добрые люди, пекарь, носивший ему тайком хлебные дрожжи из лагерной пекарни.

Он только смог кратко рассказать, поезд стоял недолго, о своем брате Симе, тоже отсидевшем срок и реабелитированном, как и он сам, о Симиной жене Шуре и их сыне Вове, что они все вместе живут в Омске, что их Мать, наконец, снова обрела сыновей, она дожила до глубокой старости и умерла у своего «маинького» на руках.

Воронины. Это самые ближайшие наши соседи, и с ними связано много событий в нашей повседневной жизни, она проходила бок-о-бок, и невозможно было не знать всего случавшегося между соседями, какими мы были в течение более десяти лет, живя рядом.

Эти соседи совсем не походили на соседей Постниковых. Их было много. Главная соседка Настасья Васильевна – командир в юбке, и ее девчонки – четыре дочери Дарья, Надежда, Мария, Клава — по возрасту все старше меня, даже самая младшая из них Клава была старше меня на два года. С ней мы сразу сдружились и играли, пока ей не исполнилось шестнадцать. И разговор у них был совсем не такой, как у Постниковых, ну как бы деревенский. Так все вещи назывались почему-то по-другому, на пример, коридор – сени, дом – хата, им – имя, сегодня – ноне и т.п. Если Постничиха возмущалась исковерканному русскому слову и при этом говорила, фыркая: «Кели выражанс!», то на это Ворониха парировала: «Как могём, так и говорём!» Словом, не смотря ни на какие «выражансы», мы сдружились.

Наше окно из кухни незаконно выходило к ним прямо во двор. И наши общие жизненные интересы были, как на ладони. Утром, если Ворониха не видит, возле нашего окна появляется Клава, вызывая на улицу. А то я подойду к их кухонному окну, прильну к стеклу, вызывая поиграть, никого нет. Не раз бывало, попадало младшенькой и розгами за непослушание, а то и, учинив расправу, привязывала Ворониха за провинность за ногу к ножке кровати. Тогда не показывайся на глаза, и Клавка пряталась за кроватную спинку! Наказание было строгим.

Из четырех девченок двое уже работали, а двое — Мария и Клава учились. Мария заканчивала гимназию, а Клава была в третьем отделении Корпусновской школы. Разносолов в доме не было, время было военное, да и откуда им быть, Воронихе приходилось брать на себя всю ответственность за их всех судьбу. Она бралась за все, делала всю, какая попадалась, работу. Летом косила в оврагах, в Японском саду и продавала коровникам траву, пекла бублики и пирожки с малиной и картошкой тоже на продажу, и тесто было такое, как-будто она только этим и занималась до того, как появилось столько ртов. Помогал огород с ранними овощами – лучком, укропчиком, редисом, т.к. всегда был квас и всегда была окрошка. Была и Буренка и с десяток кур. Зимой всему городку подшивала валенки, сучила своими сильными не женскими руками дратву, в хате всегда пахло варом, да и от валенок и кожаных заплаток шел незнакомый запах. А вар мы втихомолку жевали, как серу.

Мы собирали возле себя ребятню из соседних дворов по младше и «водили хороводы» как говорила Ворониха, то есть хороводами называлось недозволенное хозяйничанье в отсутствие старших. Однажды, дело было летом, Ворониха всегда покупала по теплу цыплят три-четыре десятка, цыплята бегали из сеней во двор и обратно, резвились. Резвились и «хороводились» мы, играли в прятки, забегая в сенцы и хату, открывая и хлопая дверьми. Передавили мы тогда между дверей наверно цыпушек десять-пятнадцать! Была порка вожжами и сидение «на цепи». Когда Ворониха была во гневе, она ругала Клавку и нас всех за одно почему-то так: «Афериска, наркаманка! Вон отседа и вы – аферисы! Чтобы ноги вашей не было, бандиты!». Других выражений, тем более матерщины никто в нашей округе не употреблял. Своих дочерей она называла не иначе, как девки. «Девки, а ну собирайте быстро на стол!», или: «Айдате девки в лавку по хлеб!», или: «Вы пошто дома-то не сидите, все бы вам хлестаться по улицам!» «По воду», а не за водой, ходила она сама к Анищукам во двор на помпу, вода была глубоко, и приходилось долго откачивать, пока она не поднималась доверху. А мы, удовольствия ради, могли часами качать и плескаться студеной водой из помпы, пока был взрослый недогляд!

Мы с Ворониными оказались в соседстве за пять лет до начала войны. Тогда еще в их семье пекли не только пирожки и бублики, были вкуснейшие булочки-плюшки, ароматные и сдобные. Куличи Ворониха пекла такие, позавидывать. А как фаршировала утку зеленым горошком и крутым яйцом, какое заводила тесто, какие пельмени были, с наперсток, сочные и ароматные!

Откуда Воронины явились, из каких мест, можно только было предполагать и удивляться. Вероятно семья когда-то была зажиточной, держали сапожную мастерскую, да еще и, судя по тем кулинарным качествам, какие были ей очень-очень знакомы! Безусловно, мои родители знали больше подробностей, но все хранилось как-бы в тайне, и никогда никаких разговоров на такие темы не было. Только в 1945 году, когда уже Красная армия вошла в город, Ворониха извлекла на свет Божий свой серпастый-молоткастый паспорт, упрятанный на чердаке на долгие годы под слоем опилок. Вот тогда и стали гадать, если были они раскулачены и рванули за границу, то причем тут советский паспорт?

С младшенькой Клавкой мы стали, не разлей вода! Мы совершали набеги в заброшенный Японский сад, о нем позднее расскажу подробно, ранней весной за фиалкми, за поспевшими червивыми и кислыми сливами и абрикосами, забирались на черемуху и объедались до дурноты. Набеги случались и на китайские огороды, и к Островчихе за ранетками. А уж овраг – было любимое место летом, особенно, когда после дождя там образовывалась огромная лужа.

Между нашими домами в узком пространстве от наших окон до их сеней мы устраивали летом театр. Я срочно писала сценарий карандашом корявым почерком на сочиненные под час нами самими сказки, натягивали веревку с зановесом из старой материнской шали, привязанной за углы веревочкой. Ставили сцены, артистами были приглашенные младшие ребятишки, они же и зрители. Конечно, на главных ролях принцесс и королевишн были мы с Клавкой в собственноручно сделанных коронах из золотинок от американских сигарет и старой тюлевой занавески, болтающейся за спиной. Зрители сидели, кто на чем, вход стоил пять копеек-дзыр. В то подростковое время была страшная тяга к самовыражению, и мы лезли вон из кожи, чтобы покрасоваться. Даже гремировались. В их саду цвели красные мальвы, вот эти-то лепестки клеили на губы сердечком и этими же лепестками натирали щеки. У старших девочек нашелся пикок –краска для ресниц и бровей, мы и ее начали употреблять, но позднее.

С окончанием войны и приходом Красной армии как-то все резко изменилось. Мы повзрослели, появились у Клавки другие интересы, которые и развели нас. Она хотела пойти на танцы в открывшийся на Кривой улице клуб, меня не пускали, да и не очень-то хотелось. В кино пойти, куда ни шло, тогда кинотеатры наводнены были советскими фильмами, и мы ходили на дневные сеансы. Наверно одним из первых появился трофейный американский фильм «Северная Звезда» о колхозе, о войне, который ошеломил, хотя и был поставлен «глазами» американцев.

Вскоре Ворониха продала китайцу-сапожнику свою хату и перебралась в Новый Город на казенную квартиру от Дороги. Мы с мамой еще некоторое время бывали у них в гостях, они вдвоем жили с Клавкой, которая уже работала на Дороге и вскоре вышла удачно замуж и уехала заграницу. Китаец-сапожник прорубил дверь на Владивостокскую улицу и открыл сапожную мастерскую. Но, вторая половина участка была продана русской семье коровников, и они поселились в скороспело построенном домике. Они были где-то в возрасте после сорока, муж и жена. Как их звали, не помню, но он сразу получил прозвище Пикулька. Так его при появлении в нашем соседстве прозвали, потому-что в его горле свистела металлическая трубка, и когда он говорил, то закрывал отверстие рукой. Соседи с Пикулькой не то, чтобы дружили, но ходили за молоком, когда своего не было, а то и с просьбой помочь охолостить кабанчика, или зарубить петушка. Это хорошо умела делать Ворониха, но к сожалению наше соседство с ней закончилось. Пикулька приходил к моему Отцу поговорить о событиях в мире, да и о хлебе насущном, но слушать его было не приятно, он издавал своим покалеченным горлом какое-то клокотанье, и каждая из беседующих сторон пыталась – одна выговориться, другая – понять. Так по крайней мере думала я и удалялась при его появлении. Но вот однажды с ними случилась трагедия, о которой надо рассказать позднее подробно..

Из дальних соседей за квартал от нашего дома на Амурской улице жил однополчанин Отца Дмитриев – старый холостяк. Он разносил подписчикам газету, был очень скромный и воспитанный человек. Мама прозвала его «Красна девица!» за его стеснительный характер, но еще и потому, что он зимой в мороз был таким румяным и свежим, как наливное яблочко. Его зазывали обязательно к столу попить чайку и погреться, но он всегда отказывался. А причиной его такого здорового вида служило то, что он голодал по сорок дней подряд и даже не пил никакой воды, кроме снеговой. В его скромном жилище во флигеле была масса старых газет, лежавших кипами на полу и на стульях. Зачем он собирал макулатуру, было не понятно. С его именем связано страшное событие – атомная бомба, сброшенная на Хиросиму 6 августа. Я стояла на крыльце хозяйского дома, где он квартировал. И вдруг он появился на пороге флигеля и сказал, что услышал по радио, случилось страшное – американцы сбросили на японцев атомную бомбу, и нам всем может придти конец. Он был образованный и начитанный, много чего знал такого, о чем мы даже в то время и не подозревали. Поэтому такое известие ошеломило и напугало. Он добавил, что теперь нельзя будет пить талую воду и умываться ею. Почему? Это не доходило до моего ума, ведь Япония так далеко находится от нас, и что может повлиять на снег или дождь, который идет здесь, с нашего неба?

Потом я еще раз вернусь к событию 1945 года, связанному с его именем.

Клуб любителей японской культуры

Похожие записи:

Добавить комментарийОтменить ответ

Подписаться: