Очерк Б. Пильняка «Корни японского солнца» как источник ориентальных художественных миниатюр писателя

Ю.А. Яроцкая — к.ф.н., доцент кафедры
истории литературы XX в.
и теории литературы ДВГУ

(Статья готовится к публикации в сборнике УГПИ «Литература и культура Дальнего Востока и восточного зарубежья»)

Японии посвящены три произведения Б. Пильняка: очерк «Корни японского солнца» (29.10.1926), рассказы: «Рассказ о том, как создаются рассказы» (5.11.1926), «Олений город Нара» (13.11.1926). Все произведения написаны после поездки Пильняка в Японию в 1926 г. Структура главного «японского» текста — «Корни японского солнца» — такова, что позволяет без ущерба и художественной натяжки поместить в нее «Олений город Нара». С «Рассказом о том, как создаются рассказы» дело обстоит иначе.

На наш взгляд, этот короткий рассказ является полноценным художественным воплощением японской темы в творчестве Пильняка, тогда как «Корни японского солнца» можно назвать «дневниковой предысторией», своеобразным «собранием материалов» для рассказа.

В рассказе конкретизирована, изменена и осмысленна героиня, которая не единожды встречается в «Корнях японского солнца». Подобно героине своего рассказа – русской, вышедшей замуж за японца и попытавшейся стать настоящей «японской женой», Б. Пильняк попытался стать «японским писателем» и создает «роман в рассказе», автором которого называет «писателя Тагаки». Таким образом, мы находим в «Корнях японского солнца» всех героев и идею «Рассказа о том, как создаются рассказы»: японского писателя, женщину «в бабочкоподобном оби» и драму «глухонемой и безграмотной» иностранки, увлеченной Японией и отторгнутой ею.

«Рассказ о том, как создаются рассказы» – результат «сотворчества» автора и двух его героев – Софьи Гнедых-Тагаки и ее мужа, писателя Тагаки. Повествователь заявляет, что читал автобиографию Софьи, знает содержание романа Тагаки, посвященного ей, видел Тагаки в Японии. Результатом такого знакомства повествователя с жизнью героев и явился его рассказ. Кажется, Пильняк применил давно известный прием, сошлемся, в частности, на роман М.Ю. Лермонтова в целом и одну из его частей — «Журнал Печорина» [3: 7-153]. Однако, писатель «смешивает» в своем рассказе сразу три текста – текст повествователя, и его пересказ текста автобиографии Софьи и пересказ пересказа романа Тагаки. Таким образом, каждый герой представлен через призму нескольких взглядов. Софья сама объясняет себя, ее также объясняют повествователь и Тагаки. Сам Тагаки описывается повествователем и Софьей, которая приводит в своей автобиографии сведения о том, каким Тагаки видят его владивостокские соседи по квартире.

Важен образ романа Тагаки. Публикация романа – роковое событие в сюжетной линии героини. Роман, названия которого мы не знаем, аккумулировал представление Пильняка о японской культуре и ее роли в судьбе европейской цивилизации. Мы полагаем, что в «Корнях японского солнца» писатель зафиксировал момент появления творческого импульса к созданию «Рассказа о том, как создаются рассказы». Во второй части «Корней японского солнца» — «Вне плана изложения» — в последней, третьей, главе – «Япония – для меня» — сказано: «Одна из редакций японских журналов просила меня написать им, какой роман я написал бы, если бы я был японцем. – Я долго не мог собрать своих мыслей, чтобы написать об этом.

Прежде, чем стать японским писателем, то есть человеком, мыслящим образами и творящим образы, — я должен был бы стать японцем. Я – японец – должен был бы познать быт, философию, науку и историю Японии, — и я должен был бы установить свою точку зрения на искусство литературы, которых может быть множество» [1:125].

Важная мысль, к которой приходит Пильняк: «…то искусство, которое я увидел на Востоке, мне указывает – во-первых, что все в этом мире правомочно, а, во-вторых, на то, что в этой правомочности нет никаких причин отдавать предпочтения искусству европейскому перед искусством Востока. …европейское искусство упирается во время и с историей времени старится, стремясь гулять в ногу с эпохами, …искусство Востока отказалось от времени, стало над временем, построенное на условностях красоты, высоких чувств и красивости» [1:125].

Из этой цитаты в рассказ пришло отношение автора к своим героям. Он не осуждает Тагаки, описавшего Софью, и, по утверждению повествователя, предавшего ее. Он не осуждает и Софью, не пожелавшую понять и простить, напротив, повествователь утверждает, что, уезжая на родину, она продемонстрировала, что «нашлись у нее силы просто и ясно действовать» [2:57]. Парадокс заключается в том, что к этому решению ее подвели годы жизни с любимым мужем, который открыл для нее русскую литературу. Таким образом, она оставляет человека, сформировавшего ее как личность.

Из этой цитаты в рассказ пришел мотив изучения писателем чужой культуры – Пильняк, ставший японским писателем, должен был бы сделать с японской литературой то, что сделал его герой Тагаки с русской – изучить.

Из этой цитаты в рассказ пришла победа японской культуры над европейской. Этот элемент замысла может быть отмечен в мысли, которая выражена во «Вступлении» к очерку: «Та тема, которую ставили себе все писатели, побывавшие в Японии, тема о неслиянности душ Востока и Запада, о том, как человек Запада засасывается Востоком, деформируется, заболевает болезнью, имя которой «фебрис ориентис», что ли, — и все же выкидывается впоследствии Востоком, — эта тема была очередною и у меня» [1:17].

Любопытно, что во «Вступлении» же представлен и женский образ, в котором можно отметить черты Софьи Тагаки в японский период ее жизни: «И там я увидал таинственейшее в природе человека: в чаще деревьев около храмика стояла женщина, женщина обнимала клиноподобное каменное изваяние, лицо ее было восторженно. Она молилась, — какому богу – я тогда не знал. Я понял, что я присутствую при таинственнейшем. Я не стал мешать женщине, этой женщине в бабочкоподобном оби, японском поясе, на деревянных скамеечках, с непонятною для меня красотою лица. – И тогда я еще думал, что надо написать рассказ, как Япония – затянула, заманила, утопила, забучила иностранца, точно болото, точно леший, что ли – всем сердцем я хотел проникнуть в душу Японии…- и ничего не понимал, не мог понять и осмыслить, — и понимал, что вот эта страна, недоступная мне, меня засасывает, как болото…» [1:17]. В 5-ой главе 1-ой части очерка «Йосивара, ойран, гейши» Пильняк почти дословно повторяет это описание, добавляя: «Мое видение мне разъяснил профессор Йонэкава-сан, ибо эти видения у него сохранились от детства, от тех дней, когда мать водила его по храмам его клана, когда мать оставляла его одного, чтобы уединиться для молитвы пред богом чадородия» [1:45]. Очевидно, что интерес писателя к Японии имел и гендерный аспект. С этой стороны Япония предстала перед ним столь же удивительной, иной, чем европейский мир. Поэтому женская судьба – в центре повествования «Рассказа о том, как создаются рассказы».

Таким образом, Пильняк примеряет на себя маски своих героев. Как Тагаки он писатель, изучающий чужую культуру, как Софья он русский, не могущий проникнуть в чужую культуру, «немой и глухой», писатель выступает, по выражению А.В. Толстого, как «творец не с одним, а с несколькими «лицами»» [6:322].

Герои Пильняка также надевают маски. Софья – маску японки, Тагаки – маску «тургеневского героя», творческое вдохновение носит маску любви, а роман и вовсе не должен существовать для героини, ибо создан на языке, которого она не знает. И все это оправдывается мыслью «все в этом мире правомочно» [1:125].

«Рассказ о том, как создаются рассказы» начинается с описания Тагаки: «В Токио случайною встречей я встретил писателя Тагаки. В одном из литературных японских домов меня познакомили с ним, чтобы больше мы никогда не встретились, — и там мы обменялись немногими словами, которые я забыл, запомнив лишь, что жена у него была – русская. Он был очень сибуй (сибуй – японский шик – оскоменная простота, — оскоменно просто было его кимоно, его гэта (те деревянные скамеечки, которые носят японцы вместо башмаков), в руках он держал соломенную шляпу, руки у него были прекрасны. Он говорил по-русски. Он был смугл, худощав и красив, — так, как могут быть красивы японцы на глаз европейца. Мне сказали, что славу ему дал роман, где он описывает европейскую женщину» [2:49].

В очерке писатель упоминает, что в поездке по Японии его сопровождал Сигэмори Тадаси (Сигэмори-сан). Пильняк пишет: «Молодой писатель, Сигэмори-сан, с которым я путешествовал по Синсю, каждое утро и каждый вечер посылал домой открытки: он писал их лежа: я спросил, как он пишет свои романы, — он ответил мне, что он всегда пишет лежа» [1:55]. Возможно, именно этот деятель японской литературы дал свое (немного измененное) имя герою Пильняка. О Сигэмори известно, что он родился в 1895 г. [1:325], следовательно, во время оккупации Приморья войсками союзников он был молодым человеком, вполне соответствующим герою Пильняка. Был ли он «сибуй», как Тагаки, Пильняк не пишет, однако фотографии Сигэмори сохранились [1:204], и специалист по истории костюма вполне мог бы это разъяснить.

Сибуй, термин, относящийся к японской эстетике. В словаре под редакцией Н.И. Конрада сибуй переводится как «терпкий» [1:786]. Это значение слова выражено в определении «оскоменная простота». В толковом словаре приводится следующее значение слова оскомина: «Ощущение во рту терпкости и вяжущей кислоты» [5:474]. Вероятно, это понятие имело для Пильняка особенное значение. В очерке он пишет: «У японцев есть понятие – сибуй – трудно перевести – оскоминный вкус: отказ от вещи, доблесть простоты, доведенной до оскомины. Сибуй упирается в Бусидо (путь чести самураев), — в ту самурайскую часть, которая указывала не иметь денег, быть преданным и доблестным, не бояться смерти и не иметь потребностей. В главке о «принципах «наоборота»» я писал о Синоби – о науке сыска. – Не суть важны все эти науки, Сибуй, Бусидо и Синоби: важно продумать психику народа, имеющего такие заповеди, — сделанная психика японцев никак не похожа на психику европейцев» [1:59].

Таким образом, в слове, характеризующем, как кажется, внешность героя, заключена мысль о сущности его внутреннего мира. Именно инаковость характера героя, его мировоззрения и невозможность для европейца познать этот характер легли в основу проблематики и конфликта в «Рассказе о том, как создаются рассказы». То, что впоследствии в рассказе получит свое развитие, обозначено в начале одним иноязычным словом, которое не может пройти мимо внимания русского читателя и не может быть понято без объяснений. Пильняк ставит читателя в положение своей героини. Ведь образ Тагаки, созданный им в начале текста выглядит привлекательно, хотя о нем уже почти все сказано – сказана правда, но она неясна непосвященному. С этим приемом связано ощущение себя Пильняком «немым и глухим» в Японии: «Кроме того, что все вокруг меня таинственно и чудесно, что каждый новый день несет мне новые невероятности, которые я осмысливаю величайшими головными болями, — кроме всего этого, слагающегося из вещей, лежащих перед моими глазами, — мои ощущения, мое состояние в этой таинственной стране определяется еще тем, что я оказался глухонемым и безграмотным человеком.

Поистине я безграмотен. Я не могу написать письма и надписать адреса на конверте. Я не могу прочитать ни одной вывески, даже названья улиц, — и, стало быть, я не умею написать даже адреса того дома и той улицы, где я живу, т.е. я не знаю, где я живу. Нечего говорить о газетах, где даже статьи обо мне я воспринимаю, как дикарь, тем, что там напечатана моя фотография… Но я к тому же и глухонем, ибо я не могу сказать ни одного слова и ни слова не понимаю, что говорят мне» [1:103]. О Софье Пильняк пишет, что через 3 года пребывания в Японии «она уже говорила немного по-японски» [2:56]. Для писателя это свидетельство ее слабости и причина крушения ее жизни в Японии. «Япония приветствует и изучает – не только Россию, но и весь мир» [1:96], непрерывно стремясь к новому. Европейская женщина инертна и это решает ее судьбу – она не может понять творческих устремлений мужа и результат его творчества непрогнозируем для нее. В прямом и переносном смысле ее незнание отбрасывает ее назад. Пространственно – обратно на родину, временно – на «десятки тысяч лет тому назад» [1:103].

В первых же строках рассказа Пильняк упоминает роман Тагаки и автобиографию Софьи: «Мне сказали, что славу ему дал роман, где он описывает европейскую женщину.

Он выветрился бы из моей головы, как многие случайно встреченные, если бы — —

В японском городе К., в консульском архиве, я наткнулся на бумаги Софьи Васильевны Гнедых-Тагаки, ходатайствовавшей о репатриации» [2:49].

Здесь можно обратить внимание на несколько странностей: у Тагаки русская жена, в то время, как ее документы о репатриации уже находятся в архиве посольства, Тагаки пишет роман о «европейской женщине», тогда как далее в рассказе говорится: всей Японии известно, что он описывает свою жену. Первое замечание может быть объяснено с точки зрения художественного вымысла – ведь Пильняк не пишет, сколько времени прошло между встречей повествователя с Тагаки и нахождением документов Софьи в консульском архиве. Во втором случае автор, возможно, сознательно позволяет себе некоторую недосказанность, дабы сохранить интригу.

В первом абзаце рассказа Пильняк упоминает, что встретил Тагаки «в одном из литературных японских домов» [1:49]. В очерке Пильняк часто упоминает свои встречи с интеллигенцией Японии, которые произвели на него очень большое впечатление, так в 3-ей главе 2-ой части — «Япония – мне: общественность» — он пишет: «… завтра с утра надо ехать к писателям… чтобы в сумерки сидеть в кабинете Йонэкава-сана, философа и мудреца, сидеть в Японии – в русских книгах, собранных так же любовно, как собирали их подписчики «Книжного Угла»» [1:93]. Интерес японцев к России подчеркивается писателем постоянно, эта тот аспект японской жизни, без которого рассказ с таким героем, как Тагаки, был бы невозможен.

В рассказе Пильняк описал национальную японскую одежду. Для писателя это один из элементов, который отражает ментальность нации. Национальная японская обувь гэта для русского писателя – вещь необыкновенная и, вероятно, нелогичная в своем неудобстве. Странная обувь – неудобная, непохожая на обувь («носят … вместо башмаков»), сковывающая человека, требующая особых навыков для того, чтобы ее носить, невозможная для употребления европейцем – подтверждает мысли писателя об инаковости японской культуры, японского характера, о том, что в Японии все наоборот. Поэтому нельзя считать гэта мелкой деталью, это скорей символ, значение которого раскрывается более полно через изучение текста очерка, 9-ая глава 1-ой части которого называется «Шум гэта». Пильняк пишет: «Гэта – это деревянные сандалии, скамеечки, которые надевают японцы на ноги, выходя на улицу. В гэта японцы едут на велосипеде, в гэта детишки прыгают на одной ноге. Гэта прикреплены к ноге двумя бичевами, продетыми между большим и остальными пальцами. Шум гэта тверд, как кость, как голый нерв, — шум гэта страшен на ухо европейца, когда они скрипят пробкою по стеклу – деревом по асфальту. Шум каждой нации имеет свой смысл: человеческий шум Японии – это костяной шум гэта» [1:61].

Материал очерка позволяет по-особому взглянуть на значение обряда переодевания Софьи в национальную японскую одежду: «В тот же день они ходили зарегистрировать брак. Она шла в голубом кимоно, в японской прическе из аржаных волос, — оби – пояс – мешал ей дышать и больно давил на грудь, — от гэта натерлась мозоль на ноге между пальцев – она стала: Тагаки-нооку-сан – вместо Сони Гнедых» [2:54]. При сравнении этого описания с описанием японской женщины заметно, что японка описана как очень красивая бабочка, а Софья – как человек, измученный неудобной и нехарактерной для русских одеждой. И если женщина-японка, находясь в мужском плену (как утверждает писатель в первой части очерка: «Мораль и быт японского народа указывают, что женщина никогда не принадлежит себе…» [1:40]), все же остается прекрасной пленницей, то Софья вызывает жалость и сострадание, японский костюм для нее – подобие пыточной камеры.

И если сравнивать Тагаки и Софью, надо отметить, что «сибуй» Тагаки обладает явным преимуществом перед своей женой. Он превосходит ее интеллектуально, лучше нее знает ее родную культуру, ее же он одевает по-японски, но открывает ей широкие возможности узнать русскую литературу: «А из тех книг, что присылали мужу, она узнала, что Пушкин начинается как раз за программою гимназии и что Пушкин вовсе не умер, как мамонт, но живет, жив и будет жить: от мужа и из книг она узнала, что величайшие в мире литература и раздумье – русские» [2:55]. Автор утверждает, что японская внешность может скрывать самое необычное содержание, а это создает атмосферу опасности.

Слово «страх» не раз встречается в очерке, страх внушают японцы писателю и не только ему: «Япония! – на Востоке звучит страшно» [1:101]. В рассказе тема страха также присутствует: «…физически страшен ей этот японец, расово чужой человек» [2:52].

Говоря о Японии, Пильняк никогда не бывает однозначен. Она манит, но она и губит, «на Востоке звучит страшно», но: «…в писательских, в профессорских, в читательских китайских кругах – японская общественность, японская литература, японское искусство, японские книги и журналы, японский язык – занимают такое же место, как у нас в России у интеллигенции до революции все французское» [1:101]. И если сам писатель, отправившись в Японию, не знал языка, то его герой Тагаки владеет русским языком очень хорошо. Эту черту своего персонажа Пильняк позаимствовал у знакомых японцев. В очерке он пишет: «И того, что случилось со мною, когда я в Японии оказался глухонемым и безграмотным, с японцами – не случается: японский писатель Акита-сан собирается в Россию, и он сейчас изучает русский язык, — если японец поедет в Россию, он будет знать русский язык» [1:105].

Нам представляется, что исследование Японии, предпринятое писателем в очерке «Корни японского солнца», привело его к созданию художественного произведения, носящего символический характер и подводящего итоги – художественные и философские – этого исследования. Тагаки, воплощение духа новой Японии, сталкивается с Софьей – воплощением духа старой России. В этом столкновении оба и теряют и приобретают: «все в этом мире правомочно».

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА

1.Пильняк Б. Корни японского солнца. — М.: Три квадрата, 2004. – 330 с.

2.Пильняк Б. Рассказ о том, как создаются рассказы.//Бор. Пильняк Расплеснутое время: Романы, повести, рассказы. — М.: Советский писатель, 1990. С. 49-57.

3.Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени.// М.Ю. Лермонтов Собрание сочинений в четырех томах. Т.4. — М-Л.: ОГИЗ, 1948. – С.7-153.

4.Краткий русско-японский словарь. Сост. А.Е. Глускина, С.Ф. Зарубин. Под ред. Н.И. Конрада. – М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1950 – 1000 с.

5.Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. – М.: АЗЪ, 1992 – 955 с.

6.Толстой А.В. Стилизация авангарда.// Символизм авангарда. М.: Наука, 2003.

Клуб любителей японской культуры

Очерк Б. Пильняка «Корни японского солнца» как источник ориентальных художественных миниатюр писателя

Похожие записи:

Добавить комментарийОтменить ответ

Подписаться: