Слудущая страница моей прекрасной развеселой и полной событий – страхов, радостей и печалей, взлетов и падений, а порой и нелепых жизненных ситуаций – Ш К О Л А ! Но, об этом периоде следует рассказать подробно, не торопясь, но и не опаздывая, с японской вежливостью, низким поклоном нашим дорогим учителям и наставникам, тем незабвенным годам – как учили тогда нас Я П О Н Ц Ы все мои четырнадцать лет!
VII. Ш К О Л А
Начало пути. Вот и лето прошло и благодатная харбинская осень, когда еще не хочется уходить с улицы, хотя уже утрами появился тонкий ледок в лужицах и в умывальнике, что висел на крючке, вбитом в столбик, примерзала вода.
Наступила снежная зима, которой, казалось, не было конца. А тут еще пришла забота идти в школу. Мне было восемь полных лет, но родители не торопились отдавать меня учиться, хотя я уже бойко читала и писала, особенно когда надо было прочесть вывески китайских лавочек, на которых печатными буквами означалось, что там, за дверьми. Родителям жаль было моей уходящей со школой свободы, рано вставать и рано укладываться спать, ехать в холодном трамвае из Саманного городка до Соборной площади и потом идти пешком еще минут двадцать, и это все в лютом январе, сразу после Нового Года, когда начинаются рождественские праздники и когда столько радостных событий, Ёлка, рождественские подарки и мешочки с шоколадными конфетами и обязательными грецкими орехами и на каждом мешочке масляная картинка, повествующая о рождении Христа.
Еще новогоднее красочное событие в феврале – китайский Лунный Новый Год, праздник наступления Весны, когда кажется, что остановилось время, куда-то ушли все дела и заботы, и хочется бежать смотреть, как взрываются разноцветными огнями петарды, а по улицам нескончаемой рекой движутся ряженые на ходулях и в средине самого шествия извивается огромных размеров Дракон, нескончаемое шествие сопровождается боем барабанов и звучанием медных тарелок, и так две недели с первого дня Луны и до дня праздника Фонарей. В детстве это был праздник Огня, пятнадцатый Лунный день, и была в этом особая притягательная сила, ведь мы жили бок-о-бок с китайским населением.
Лунные бумажные фонарики получили свое предназначение и в наш предпасхальный Великий Четверг, когда мы ходили в этот вечер в церковь на 12 евангелий и после службы несли домой Святой огонь именно в таком китайском фонарике.
В каждой мало-мальской лавчонке зажжены были красные свечи, у входа висели фонарики, и пахло курительными свечами, на всех входных дверях, будь то лавочка или деревенская фанза, деревни были совсем рядом с Саманным и Корпусным городками, были налеплены на красной бумаге черные иероглифы с заклинаниями от злых духов.
И весь праздничный месяц на нашу улицу забегали китайчата с хлопушками на столько маленькими, что казалось, этой хлопушке не хватит силы хлопнуть, но и она взрывалась и зажигала за собой целую гирлянду таких же маленьких хлопушек. Тут же они катались на нашей территории на досочках, старых выброшенных кастрюлях, а то и просто на попке или на одном коньке и «стегали» на льду самодельные волчки.
И было весело смотреть на этот феерический праздник и воспринимать все это, как должное, ведь мы были неотъемлемы со всем этим по истине фантастическим миром с рождения.
Японцы праздновали Новый Год, украшая все пихтовыми ветками и яркими солнечными мандаринами. Возле храма Дзиндзя ставили пихту, олицетворяющую Японию, не елку, а именно пихту, и приходили туда семьями, кланялись и молитвенно складывали руки. Их новогодний обычай празднования нового года как-то проходил незаметно, мимо нашего внимания.
Зато они везде потихоньку и планомерно вводили свои порядки. Навели они их и в русских городских школах, которые были в ведении Бюро Российских эмигрантов, то есть, учебный год в них, как и у японцев, стал начинаться с января.
Но, о главном — пришла пора идти в школу! И вот я в школе, в первом отделении, почему-то с первого года обучения по четвертый классы назывались отделениями. А школа, первая моя, была на Почтовой улице в небольшом старом одноэтажном помещении, много лет невидевшем ремонта, сразу за Женским монастырем. Конечно маме пришлось некоторое время провожать меня, но очень скоро я научилась быть самостоятельной. Все нравилось, и класс, где первым делом научила учительница Агния Ильинична рисовать морковку и писать палочки, и то, как я оказалась самой грамотной, да такой, что хотели перевести меня во второе отделение, но, увидев в нем ребят постарше, я испугалась и запросилась обратно. Моя грамота пришлась кстати, «взяли в должность» помощницы учительницы. Я помогала писать первоотделешкам палочки и крючечки и рисовать морковку.
В памяти остался маленький зал, где мы начинали свой школьный день. Начинался он с молитвы. Почему-то помню, мы становились на колени, вероятно на молитву, и сомнительные лужицы, оставленные на полу, и недовольный голос учитильницы, что надо было попроситься выйти..
Очень казалась длинной большая перемена, мы вытаскивали из ранцев и сумок, а то и «фуросик» принесенные завтраки, обязательную бутылочку с молоком, или сладким чаем и бублик, или сайку с маслом. О колбасе и сыре, их не было и впомине. Эмигрантские дети росли в семьях с не очень большим достатком, а то и вовсе без него. Таких детей в школе на протяжении особенно начального образования было достаточно много, и родительский комитет брал на себя опеку о них. На перемене мы, девочки, взявшись под руки, гуляли, а мальчики поднимали возню где-нибудь в углу давя друг друга, приговаривая «сало резать, сало жать!», или делали «кучу-малу», а то и играли в чехарду. Бегать было нельзя, да и места в этом закрытом маленьком пространстве было слишком мало.
Новые знакомые. Мои первые знакомства с ребятней-малышней, первоотделешками, то бишь, первоклашками, это Тродя Захаров, мальчик, который запомнился на всю жизнь своими ушками-лопоушками. Он был удивительно спокойный, воспитанный и послушный мальчик. Потом он надолго исчез, кажется в третьем или четвертом отделении, заболел тифом, как тогда многие ребята болели подобной болезнью, и не вернулся обратно в школу.
Прошло много-много лет. И вот, иду по скверу — тихой Ленинской улице в городе Находке, и на встречу мне идет мужчина преклонных лет лопоухий, слегка склонившись под тяжестью, несет сумки. И что-то показалось в нем, в его осанке и повороте головы с короткой шеей, давно забытое, но и знакомое. Вы — Захаров, спрашиваю осторожно, а вдруг — нет, Вы харбинец? Да, говорит, я харбинец Захаров! Батюшки! Сколько лет, сколько зим! А помните нашу школу на Почтовой, первое отделение, Агнию Ильиничну? Так мы через пятьдесят с лишним лет встретились на краешке земли, не где-нибудь, а в Находке! Он женился на Елене Ивановне Золотаревой, родители которой жили при Софийском храме. Когда началось «великое рассеяние» харбинцев по всему свету, сестра Елены Татьяна Ивановна переехала в Австралию, а Лена с Троадием оказались в Находке, здесь мы вновь познакомились и подружились.
Но, продолжаю о школе. Помню, для удобства поездки в трамвае, а это было еще в первую зиму ученья, родители купили мне месячный проездной трамвайный билет. Я была безумно рада, что мне, по моей наивности, теперь можно будет катать по нему и своих подружек. И вот всей маленькой компанией после школы заходим в вагон, я гордо показываю проездной и говорю, эти все со мной! Китаец билетер, не поняв моих стремлений всех провезти, начал выдворять их из вагона, на что я возмущенно, в полной уверенности, что права, пыталась оспорить его действия! Но к моему великому разочарованию пришлось понять, что билет был только на одного пассажира, а не на стайку разочарованных девченок!
Был еще в классе чудный мальчик, внук священника Юра Люстрицкий. Мы с ним проучились целых десять лет и вместе окончили школу. Он был очень способный мальчик особенно в математике, да и во всех остальных предметах, всегда хорошо учился и конечно был хорошо воспитан. Из девочек в первом отделении учились Тамара Наканиси, Вера Павлючик, Лиля Шестопалова. Девочки жили на Зеленом базаре, и мы вместе ездили из школы на трамвае, а то и ходили пешком, чтобы на сэкономленную мелочь чего-нибудь вкусненького купить у уличных тоговцев-ходек. Девочки больше меня знали во все этом толк, так как жили бок-о-бок с китайским населением, которое было очень плотным на Зеленом базаре. А соблазн попробовать всяких китайских уличных сладостей у лоточников и киосочников был в большом ассортименте! Каленые лесные орешки-фундук, жареные каштаны и семечки, сладкий в сахарной глазури и соленый жареный арахис, не говоря уже о зимних липучках и тан хула (тан – сахар, покрытая сахарным леденцом мороженая крупная боярка, нанизанная на палочку), сладкая картошка (батат) с пылу-жару, аж руки не терпят, а также пастила из боярки, мороженые черные груши, которые нужно было подержать в холодной воде, и они покрывались льдом, а потом становились мягкими сладкими и сочными. Да мало ли было разных вкусных лакомств по дороге домой! Все было баснословно дешево даже для таких, как нас – школяров, которым дома каждый день выдавались деньги на трамвай, но мы покупали китайские нехитрые лакомства удовольствия ради и ходили пешком.
В Новом Городе на Стрелковой улице стоял киоск, это было позднее, когда учились уже в старших классах, в нем продавалась халва из грецких орехов фабрики грека Ипсиланти, обернутая в пергамент и сверху еще в фольгу. Но из пачки все равно сочился сладкий ароматный жирный сок. Такой халвы, как фабрики Ипсиланти я больше кроме Харбина и гораздо позднее Турции — нигде не встречала. Здесь же, в киоске, была баклава и буза., наверное той же фабрики. Все было «элегантно» вкусно! Неподалеку от киоска находилась маленькая фабрика мороженого Пингур или Пинго, или АйсКрым. В небольшом помещении стояло несколько столиков, где можно было поесть аж до дурноты этих ледяных палочек. Это замороженный в формочках сладкий фруктовый сок и также сладкий молочный сироп. В жаркий летний день там было прохладно и хотелось посидеть, чтобы продлить подольше это сладкое ледяное удовольствие. Из открывающихся ледяных шкафов шел дивный, ни с чем не сравнимый аромат. Ели на спор, кто в состоянии мог много съесть этого лакомства, правда потом была неминуемая ангина, дома лечили и ругали, требуя признания, что это в последний раз! И потом повторялось все снова и снова, соблазн был велик!
Школьные годы чудесные! Началась моя «трудовая тяжелая» жизнь на десять с лишним лет. Во всем этом значился один момент, отравивший ее, эту мою жизнь, на все школьные годы. Я, как потом выяснилось через множество лет, оказалась по всем приметам Совой, и от этого совства всю жизнь тяготела мука вставать рано, это было выше моих сил. Бывало, будят утром и сонную выволакивают из теплой постели, как по пословице: поднять – подняли, а разбудить забыли! Особенно ощутимо стало, когда появились ночные «подпольные» чтения далеко за полночь. Это означало, что под учебником лежала очередная книга, и когда родительница удалялась спать в надежде, что чадо прилежно занимается уроками до полуночи, пошло в ход «запойное» чтение.
Началось все с Хижины дяди Тома, над которой еще и не раз пришлось порыдать, удивительно сказочных сказок Пушкина, потом пошел по сей день любимый Андерсен, братья Гримм, сказкиГауфа, японские народные сказки, любимые Том Сойер и Гекельбери Финн, и Робинзон Крузо, и Гулливер с его путешествиями!
Но серьезно началось все с французской литературы: любимых всеми харбинскими подростками Дюма, Гюго, Эжена Сю. Потом — исторические романы Минцлова, Синкевича. Мадяговская частная библиотека Щелкуновой была «обследована» раньше: Желиховская, Чарская, Крыжановская, Бебутова. Я зачитывалась «Татарским захолустьем» и «Дворянским гнездом» Желиховской, а Чарская, думаю, не одну меня сводила с ума, это была и «Княжна Джаваха» и «Записки институтки», «Лесовичка», а уж «Сибирочка» заставляла рыдать от ее горькой сиротской участи. Но особенно больно бередили душу ее исторические романы и повести «Сирень цветет», «Грозная дружина», «Царский гнев», а у любимого писателя историка Минцлова (кто мог тогда знать, он похоронен на Покровском кладбище в Риге) — «Под шум дубов», «Гусарский монастырь» и «Ефимия Старицкая»…
Наконец, добралась я до железнодорожной библиотеки, которая находилась за Желсобом, в нее входила, как в Храм науки. Когда бы это все читалось, если бы ни ночи! Да еще при каганце, сооруженном из кусочков ваты и говяжьего тугого жира, когда всю зиму 1944 и 1945 года не было электричества. Да, мы не были обеднены в нашей отдаленности от русской среды, и я бы сказала, даже, наоборот, получали от всех частных библиотек, находившихся в Харбине, на столько разносторонне много, что сегодняшний молодой читатель не мог себе бы представить, чего он лишился благодаря «культурной революции», выбросившей на свалку все светлое и прекрасное в нашей стране.
Вот тут-то из-за ночных «проглатываний» очередной книги и начинались главные муки — «с вечера не убить, утром не поднять», ворчала мама, каждое утро собирая и выпроваживая дочь в школу.
1939 год, январь.Утро в школе, в первом отделении, начиналось с утреней молитвы. Надо сказать, и в дальнейшем все школьные дни и годы вплоть до 1945 года начинались с этого. Нас строили в небольшом зале, четыре начальных отделения, довольно тесновато, дежурный читал молитвы, и мы пели тропари соответствующему церковному празднику, и затем нас разводили по классам. Пёт Сеич (Петр Алексеевич) был нашим заведующим вплоть до 1946 года, давал нам наставления хорошо себя вести, не шалить, не шуметь и не сильно бегать на переменках, помещенье было хилое, и первая учительница Агния Ильинична Мосолова, вела наше отделение, или класс, до 1944 года. Она была строгая и добрая душой, жалела ребят, относилась ко всем ровно, но вскоре, к сожалению, рано умерла. В школе не было буфета, и мы приносили из дома бутылочки с молоком или чаем и завтраки, состоящие в основном из бубликов с маслом. Но, у тётички, так называли мы школьную сторожиху, всегда были вкусные домашние булочки-плюшки. Она с нами «проучилась» тоже довольно долго, до конца учебного 1946 года.
1940 год, лето. Вторая школа, мы с Почтовой улицы ко всеобщей нашей радости переехали, находилась на Таможенной улице. Это было длинное одноэтажное здание с огромным двором, где летом каждое утро начиналось с молитвы и зарядки, и где можно было вдоволь набегаться и поиграть в разные игры. На переменках девочкам не принято было носиться, сломя голову, водили хороводы с обрядовыми песнями, еще в то время они были свежи в памяти наших учителей. Играли в «Бояре, а мы к вам пришли..», когда, разбившись на две партии и взявшись под руки, шли бояре невесту выбирать. И каждой хотелось быть выбранной «невестой»! «Вдоль по озеру большому серый гусь плывет..», выбирали девочку и ставили ее в круг, она должна была изображать гуся, а вокруг бегала хитрая рыжая лиса, пытаясь поймать гуся, что ей долго не удавалось. Играли в горелки «Гори, гори ясно, чтобы не погасло», в «Ручеёк» а то и в пятнашки «Ангел черта не боится» — нужно было не дать запятнать ангела, который захлопывал, как крылья, руки, если приближался к нему черт. А то еще была игра в «Цари-государи» и в «Цари-мячи», да и в краски и в испорченый телефон! Это были игры младших детей с первого по четвертое отделение. Какими же надо было быть чистыми и наивными детьми, чтобы так прелестно и правдиво проводить школьные переменки, да и все свободное время коротких летних каникул, японцы отпускали их детям всего на месяц.
Особенно в конце войны, когда четверть двора была изрыта длинными зигзагообразными окопами, через которые мы прыгали на переменках и даже научили этому нашего учителя японского – сэнсея, и он так приноровился и так ловко вместе с нами резвился, что мы за эту прыть еще больше его зауважали! Правда, свое предназначение окопы так и не получили, японская война в 1945 году, как быстро началась, так быстро и закончилась.
Важные предметы в начальной школе. Со второго отделения добавились, кроме основных – арифметики, письма, чтения, рисования, пения и рукоделия, ставшие во главу три важных предмета – Закон Божий, Ниппонский (японский) язык и Государственная мораль. Получить по ним оценку 9 при 10-бальной системе было нельзя, вызывали родителей. Начинались трудные, но интересные годы ученья – все было ново и Ветхий и Новый завет Закона Божиего, ему нас со всей душой и добрым сердцем учил четыре года отец Николай Труфанов, настоятель украинского Храма Покрова Божией Матери на Старом кладбище, том самом, где почили вечным сном первопроходцы-строители города. Он любил нас и бережно относился к нашим детским проблемам, дети росли на чужбине, большей частью это были дети эмигрантов, чаще всего неимущие, плохо одетые. Правда, в нашем отделении учился китайский мальчик Коля Чен, сын какого-то важного господина, приводила в школу его русская гувернантка, но и он всегда был на уроках Закона Божиего и тоже учил его, и мы принимали это, как должное и не удивлялись ничему.
Отец Николай так доступно рассказывал каждый раз о новой притче, о жизни Иисуса Христа, а мы с нескрываемым интересом слушали и запоминали так, что и в учебник не надо было заглядывать. В Великий пост мы ходили к нему в Покровскую церковь говеть. Поскольку мы были еще в младенческом возрасте, говели только последнюю Страстную неделю перед Пасхой. Этого было достаточно. Он ставил нас перед аналоем по 5 человек на исповедь, накрывал всех сразу епитрахилью, молился за нас, грешных проказников, и просил Господа отпустить нам наши нехитрые грехи. На четвертой, Крестопоклонной неделе, читалась молитва Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего..», припадали, кланяясь, на колени.
И было какое-то особенное чувство от этой молитвы и поклонов в преддверии окончания поста и начала пасхального празника, когда рано, на заре поднимается солнце и играет и радуется Светлому Христову Воскресению. Сейчас, живя, «в каменных мешках-городах», люди не могут увидеть этого чуда, но Отец с детства, бывало, рассказывал, как они с детьми старались не проспать это чудо из чудес, посмотреть встающее играющее Пасхальное солнце!
После службы в Покровском храме расходились по Старому кладбищу. В эту пору уже вовсю пышным ковром среди могил и памятников цвели крупные фиалки, мы их собирали и раскладывали по заброшенным могилам. Домой с кладбища нести было нельзя. Хотя мы были еще достаточно малы, но уже разбирались в кладбищенской «архитектуре», знали, где и чей памятник лучше, богаче, красивее. А здесь вечным сном спали первые строители изначального Харбина, первые, как говорили, землепроходцы. Жаль, в то время не было ни видео ни кинокамер, ни даже мало-мальского фотоаппарата, чтобы запечатлеть навеки эту кладбищенскую необычайную красоту, обилие фантазии ее создателей, стремившихся все это увековечить. Да .. напрасно надеялся харбинский поэт Несмелов, когда представлял, как забежит на кладбище с фонариком иностранный турист и будет читать надписи на могилах почивших героев – первостроителей города. Все кануло в вечность, как-будто никогда этого и не было. И это, не одну тысячу раз отпетое и освященное молитвами по усопшим место, заняли живые живущие. Они настроили домов-коробок и как ни в чем ни бывало, живут и поживают на земле, хранящей память ушедших. Рассказывают, первое время жильцы домов боялись в них находиться ночами, боялись жить на кладбищенской земле, также, как боялись студенты гулять и сидеть на лавочках на Новом Успенском кладбище. Китайцы суеверны. Но время уходит, приходят новые поколения людей на смену старым, и суеверные россказни о плачущих по ночам мертвецах уходят в прошлое.
Еще один случай в памяти об этом незабывемом уникальном кладбище. Уже, будучи в девятом классе весной 1949 года, мы делали на него «завертаи». Весна тревожила наши молодые сердца, хотелось воли, душа пела от яркого весеннего прикосновения солнышка, где уж там скучные уроки, нудное сиденье за партой, и мы, две девицы, одна с нотной папкой, сбежала с урока еще и музыки, другая – с сумкой полной учебников, разгуливали по кладбищу и тешили себя надеждой, что это останется тайной. Но.. все тайное становится в конце концов явным, а за ним вызов родителей и нахлобучка перед завершающим десятым классом, и быть ли нам в нем!…
Но, я отвлеклась. Два других главных предмета – Ниппонский язык и Государственная мораль, были, как единое целое, неделимы. Учительница Хиросэ-сан учила нас языку со второго отделения по четвертое. Она была в меру строга, глядя поверх очков, почти никогда не улыбалась, даже когда сопровождала нас вместе с Пёт Сеичем в экскурсиях по Восточной линии в Эрценцзянцзы или Сяолинь. Они были главными ответственными, а поэтому и строгими наставниками. Так и ассоциировались всегда вместе, как бы сейчас сказали о них, «сладкая парочка!» А дети злословили, как и подобает всем детям, недавно вышедшим из пеленок. Ходил даже анекдот неизвестного автора: когда, бывало, приходилось идти с ночевкой на отдых, то Пёт Сеич спрашивает у Хиросэ, как же в таких условиях, при воспитанниках спать вместе? На что она отвечает: « а мы положим газету между нами!»
Уроки японского были каждый день, с понедельника и по субботу. Язык довольно легко давался почти всем ребятам, были учебники, легкая азбука «Катакана» простая, с позволения сказать, в написании букв, доступная для неграмотных стариков и детей, состояла из 51 знаков, было легко и просто писать и запоминать, так как расположение их было сверху вниз столбиком и слева направо, и для проверки правильности читалось, как стихотворение. К четвертому году обучения мы уже читали и рассказывали простые детские истории и сказки. Хотя язык был и чужеродный, он угнетающе не действовал, наоборот, учили его с удовольствием и радовались отметке 10, тогда, как 9 считалось получить не престижно. Учителя боролись за успеваемость учащихся со всей силой, и если кто-либо из учеников тянулся на низкие оценки, да к тому же еще и хромала дисциплина, выгоняли с позором из школы без права поступления снова куда-либо, и после этого путь неудачника или лодыря, как хотите, лежал в мастеровые. В нашем классе был мальчик Зиновьев. Он отличался тем, что, будучи ростом и сложением выше и здоровее, бил ребят послабее себя, сквернословил, опаздывал на уроки, ну и учился плохо, за что и был изгнан из стен школы. Конечно, существующие правила и законы о примерном поведении, повышенная строгость требований к ученикам, все это создавало то, что называется п о р я д к о м. Дети школьного возраста должны были твердо знать, что от них требовалось, и при любых обстоятельствах не нарушать заведенные правила дисциплины.
Но вот на пятый год обучения, а это было уже не отделение, а первый класс вышеначальной школы, вот тут-то началась «Хирагана», та же азбука, но сложнее в написании, а с ней и все неприятности, тут надо было, читая, как Катакану, писать такими закорюками, что не хватало терпения их выводить и запоминать, да еще начались написания иероглифов. Настали для меня муки, которые продолжались до средины 1945 года, так как я привыкла слушать и запоминать на уроках, учить же уроки было не в моем беспокойном характере, а язык надо было учить и даже зубрить.
Тут нас покинула Хиросэ-сан, и на смену ей пришел молодой сэнсэй (учитель), не помню его имени. Он больше болтал с нами по-русски и играл на переменках в пятнашки, прыгая через окопы во дворе школы и резвясь вместе с нами, играл в любимую всеми нами игру dodge-ball – дадчж-болл, мы увлекались ею и на каждой переменке, особенно на большой, играли в эту увлекательную игру до упаду, в конце двора возле таинственной двери, ведшей в не менее таинственный «Кио-ва-кай». Наш учитель вероятно больше преследовал цель с нашей помощью учить русский язык, но, главное, выведывать настроения, подслушивая и подглядывая, чем беззаботным и веселым девчонкам втолковывать иероглифы. Это был предпоследний год японского присутствия, не говорю никогда «оккупация», мы не знали этого слова и не ощущали, будучи детьми. Близился момент освобождения Маньчжурии от японского измывательства над китайским населением, да и над русским, как потом стало известно о том, что Японская Военная Миссия и жандармерия были страшными палаческими застенками с лютыми пытками. Когда в 1945 году пришла Красная Армия в Харбин, к нам домой стали захаживать из расположенной на Кривой улице части солдаты и офицеры, они и рассказали, что там стены были исписанны русскими узниками, содержавшимися в нечеловеческих условиях.
Мы ничего подобного не знали, хотя взрослым что-то и было известно, но они под страхом смертельной опасности тщательно все скрывали. Поэтому мы восприняли эту свободу скорее прежде всего в том, что не надо будет учить японский и кланяться утром в сторону «Его Императорского Величества императора Ниппон Тэнноо». Но, главный момент в жизни всех школяров наступил, когда мы вместо января стали начинать школьный год с сентября, как и должно быть, хотя нам всем «всыпали» по лишнему полугодию. Таковы были издержки в обмен на нашу всех школьников свободу!
О Государственной морали. Школа была городская эмигрантская, в ведении Бюро Российских эмигрантов, БРЭМ. Естественно, как и все организации в городе, да и в целом Маньчжу-Ди-Го, как марионеточное государство, были в подчинении Японской Военной Миссии, и она диктовала свои требования, как на свете жить, что и кому учить, кому и как кланяться и как строго соблюдать японские порядки.
Сейчас, по прошествии долгих лет, все прошлое кажется нелепым и смешным, но… тогда было не до смеха нашему незабвенному заведующему Пёт Сеичу, да и нам – ученикам. Каждое утро по команде старшего по школе Жени Суворова, а потом и Володи Кима, когда Женя уже ушел учиться в первый класс мужской гимназии Бюро, мы строились по классам параллельно мальчики и девочки в небольшом вестибюле перед дверью учительской. Утро начиналось с песнопения молитвы «Царю Небесный, Утешителю душе истины…», затем в притихшей обстановке открывалась дверь учительской, и выходил наш Пёт Сеич с опущенной головой, торжественно держа на вытянутых руках в белых перчатках Императорский Манифест. Мы тоже должны были опустить головы долу, втихоря подглядывая, любопытство брало вверх! Он, не спеша, зачитывал текст Манифеста императора Пуи. Затем была команда: поворот в сторону, то есть на восток в сторону восходящего солнца, Его Императорского Величества Тэноо и низкий поклон «Сайкэ-рэй!». Манифест читался при опущенных головах, в котором мы ровно ничего не понимали, но стояли терпеливо и мечтали скорее разойтись по классам. Но и это еще не все, мы с чувством пели «Боже, Царя храни.. .» и слушали патриотические речи о том, что большевики, убив царскую семью, получат по заслугам, а Россия освободится от большевистского ига, и все мы вернемся на Родину. Все казалось смутно и непонятно.Директор долго и нудно говорил о Гражданской морали, о том, какими нужно быть лояльными новому порядку, соблюдать правила поведения и дисцыплины в школе и на улице.
А что мы делали в это время? Была в этой ситуации чудная молчаливая игра: чертить на спине пальцем или палочкой впереди стоящей девочки буквы алфавита, которые ей надо было угадать и тихо объявить сзади стоящей. В другой раз, увлеченно заигравшись, забывались, где находимся, и шипящий окрик кого-то из учителей возвращал в действительность наши чувства. Так незаметно проходило нудное каждодневное выслушивание морали.
Помимо общепризнанных в чужой стране наших православных праздников были японские государственные праздники: дни рождения Ниппонского Императора и Его Высочайшей семьи, праздник Богини Ама Тэрасу, праздник мальчиков, когда по городу развешивали надутых ветром бумажных карпов, праздник Урожая Риса, тогда детей «гоняли» на площадь храма Дзиндзя, где собравшиеся выслушивали длинные речи, а потом снова совершали поклоны в сторону Его Императорского Величества! Родители так и говорили: «Снова погнали детей кланяться, какой-то там праздник!». Был еще 8 марта — праздник Дня Лошади!
То ли дело было летом! Утром бежали вприпрыжку в школу, боясь опоздать. Японская мораль была строга к опоздавшим и, особенно, не державшим своего слова. Это великолепное качество оставалось со мной всю сознательную трудовую жизнь (бывало, в прошлом трудовом времени сотрудники всегда удивлялись моей обязательности, хотя это должно быть непреложным в каждом нормальном человеке). Летом в теплую сухую пору первым делом была гимнастика на большом школьном дворе, ребята строились по классам, старший по школе или дежурный, отдавал команду и рапортовал перед преподавателем физкультуры Виктором Ивановичем Анфиногеновым. Ну и снова в вестибюле пели утреннюю молитву и разбредались по классам.
Японская мораль проступала везде, как проступает плесень на сырой промозглой стенке. В вестибюле такая стенка была справа от входа. На ней временами что-нибудь да вывешивалось. Так однажды повесили плакат с нарисованным неимоверных размеров ухом! А внизу пояснение: «Болтун — находка для шпиона!» Плакат призывал: «Не болтай лишнего!» И мы не болтали ни о чем, что могло бы «заинтересовать шпиона!»
Наша школа на Таможенной улице. Здание школы, было одноэтажным и, как нам казалось, рациональным в смысле размещения классов. Небольшой вестибюль, как я уже говорила, построение на утреннюю молитву и все ритуалы, прямо – дверь в учительскую. От учительской влево шел коридор, с левой стороны которого вела дверь в раздевалку, в ней была хозяйкой все та же тётичка сторожиха. Затем, далее коридор загибался вправо, и там располагались в нем все четыре отделения первой ступени начальной школы, последней в торец была дверь в наше отделение, где я проучилась три года. От вестибюля вправо вторая ступень – два класса вышеначальной школы в длинном коридоре справа, но их получалось четыре, так как они уже были с раздельным воспитанием девочек и мальчиков. Слева по коридору были два туалета мужской и женский, оставившие на всю жизнь тяжелое воспоминание, так как был полный дискомфорт, в них не существовало дверей, а это вынуждало все дела терпеть до дома и конечно имело отрицательные последствия для здоровья. Далее коридор упирался в вместительный зал со сценой и с пыльным занавесом справа от входа. На противоположной восточной стороне зала стояла в киоте большая икона Святителя Иннокентия Иркутского Чудотворца, покровителя школы. Здесь в праздники служились молебны Святителям Кириллу и Мефодию на начало учебного года и Св.Николаю Чудотворцу, покровителю города. В зале проходили все торжества по случаю начала и окончания учебного года, награждения лучших учащихся похвальными листами, получению которых удостоилась четырежды и я, и конечно праздничные рождественские утреники с елкой и раздачей подарков от Деда Мороза.
На этой сцене не раз я выступала в пьесах, танцевала Феей в белой пачке с волшебной палочкой в руках и блестящей диадемой на головке, была Снежинкой и даже однажды была в костюме Хлопушки в какой-то сценке. Самое первое в жизни мое выступление, не считая дворовых подмостков в «самодельных» сказках, в костюме Боярышни, где на мне был чудный голубой сарафан, весь расшитый блестками и поэтками и такой же чудный кокошник, окончилось провалом. И все потому, что танцевала боярский танец хотя и с чувством, но с каменным выражением лица, до того была напугана огромным скоплением зрительских глаз детских и взрослых, что было состояние дурноты. Меня почему-то ругала учительница из параллельного отделения Надежда Павловна, что я, как мумия, ни разу не улыбнулась публике, хотя танец исполнила очень хорошо! И было это где-то на второй или третий год учения в школе.
Хлопушка, я была в этом елочном наряде, стала причиной знакомства с светловолосым смешливым мальчиком Сергеем, с ямочками на щеках, и определила дальнейшую мою судьбу. Он учился уже в первом классе гимназии Бюро и пришел с товарищами к нам на елку. Он дернул меня за косу и потом за хлопушку, в которую я была упакована, и это на языке подростков послужило вниманием к незнакомой девочке. Так началась наша еще полудетская полуюношеская дружба. Она, эта Хлопушка, на долго притянула нас друг к другу, и через три года мы снова встретились, уже учась в 1947 году в бывшем Коммерческом училище, что на Большом проспекте. Я была уже в седьмом классе, а он – в десятом…
В школах в то время уделяли достаточно большое внимание урокам пения. Но в нашей школе хорошим пением похвастаться было нельзя. Пели каке-то песни типа «Во саду ли в огороде..», петь не хотелось. И вдруг нам повезло, в школу пожаловал учитель Петр Филиппович Распопов. Он сразу поставил нам голоса и разделил их на первые и вторые. До этого мы пели в унисон, это было ужасно. Я даже не могу припомнить, что именно, какой до него был репертуар. Но, с его приходом все наше школьное пение получило яркий оттенок, и в нашей школе зазвучала классика. Пели оперные арии Чайковского, дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы», Нина Харлова и Наташа Соколовская с хором, хор пел «Девицы-красавицы» из «Евгения Онегина». Исполнялись духовные произведения, помню, как Великим Постом проходили концерты духовного песнопения, когда пели «Ныне отпущаеши…», «Свете тихий..», «Аве, Мария..». Два сопрано — это Вера Пешек и Вова Кокичев, были гордостью школы. Вова учился с нами в параллельном классе вышеначальной школы. Он очень стеснялся своего девичьего нежного голоска, пел он замечательно, но не хотел делать это прелюдно. Поэтому, собравшись стайкой девченок, мы уговаривали его спеть нам в зале, за сценой, где его и нас никто не мог увидеть и услышать. И он пел нам доверительно, что не выдадим его!
Как-то раз в нашу школу заявились два японских весельчака студента практиканта, изучавшие русский язык. Они до этого являлись со своей программой и рассказывали по-русски, кто во что был горазд. Нас собрали во время уроков в актовом зале и устроили что-то вроде ток-шоу. На сей раз, они пришли со смешными анекдотами и с присущим японцам акцентом выговаривать «л», как «р», начали с серьезной миной на лицах:
«Игураете ри Вы на скурипке? Нет, не игураю! Но, можету быти, на рояри? Тоже нету!
У Васу ести какои-нибуди инусутурументу? Можету быти ести барарайка? Тоже нету!
Но, я имею туфури, которые сукурипяту!».
Перевод не обязателен! Дело в том, что в японском языке согласные буквы произносятся с гласными неразрывно. Вот так проходили уроки-тренинги для японских студентов!
Когда я вспоминаю наш зал, довольно большой и неухоженный, с давно некрашеными замытыми полами и пахнувшим пылью занавесом, на память обязательно приходит потайная дверь в углу, слева от сцены. Никто не отвечал на вопросы, что там за ней? Она всегда была заперта, а поэтому всегда возникало чувство узнать побольше, но все было тщетно. И вопросы оставались без ответов. Иногда кто-нибудь говорил, что там Киова-кай. Что это за «зверь» такой, мы не знали. И лучше всего считалось, не спрашивать, ответа не будет. Но, вот пришло время, и ответ явился сам собой, но об этом стоит рассказать подробнее.
В школе на Таможенной мы еще продолжали учиться добавленную нам вторую половину 5-го класса и весь 1946 год. После закрытия обоих конвентов Св.Урсулы и Св.Франциска к нам пришли новые девочки, классы увеличились по числу учениц. Повеяло каким-то свежим ветром грядущих перемен. Мы стали чувствовать себя свободнее, постепенно та постоянная скованность, что была в присутствии японцев, начала растворяться в наших ежедневных поисках свободы. Во-первых, исчезли утрение поклоны в сторону Его… , Пёт Сеич перестал выносить в белых перчатках Высочайший Манифест, но … исчезли и молитвы. Кому это стало надо, тогда было не понятно. Что нет наконец японцев, здорово! Но кто запретил и ежеутренюю молитву, было не ясно. Дальше-больше, мы, девченки-шестикласницы превратились в непослушных и неуправляемых подростков. Своего заведующего считали перевертышем, который еще совсем недавно, глядя из-под пенснэ, убивал строгим взглядом того, кто посмел бы поднять голову во время чтения Манифеста, игнорировали все его приказы. Мы жаловали из всех наших учителей только одну нашу классную наставницу Тамару Евгеньевну Баратову. Только она могла нас остановить и вразумить, хотя она слыла мягкой и доброй учительницей. Только она одна могла нас заставить учить историю средних веков и зубрить хронологию, и только она могла себе позволить принести на урок книгу «Копи царя Соломона» и читать ее нам с половины урока, может быть и подкупая нас подобным чтением. И мы упивались этими Соломоновыми копями!
Но это нам не помешало сбежать с урока через форточку всем классом, благо окно было на уровне завалинки под ним. Этот фокус мы проделывали несколько раз, а вот куда убегали, не припомню. Знаю только, что эту бунтарскую струю внесли в наш довольно тихий класс девочки конвентки из урсулинок. Главной возбудительницей нашего классного тихого болотца стала Лера. Она вдохновляла нас на все «подвиги» и была выдумщицей всех классных затей.
Все это были детские развлечения — неповиновения, возникшие от создавшейся свободы без японцев. Но, то, что было сотворено в один прекрасный момент с нашей голландской печкой в классе, это уже был вандализм: в нее подложили взрывчатку и подожгли. Снесло пол-печи. Как ни странно, не получилось чрезвычайного происшествия, никто не пострадал, это было счастьем. В то страшное для Харбина время пострадало много ребят, которые после окончания войны нехитрым образом находили оставленные взрывчатые устройства. Многие тогда остались калеками, а кто-то и погиб.
Ки-ова-кай.А вот взорвать наш «Ки-ова-кай», наш, потому что он был частью нашего школьного помещения, хотя бы потому, чтобы узнать, что там за дверью, никому и в голову не приходило. И мы забыли на долго о нем, до 1948 года.
Как я уже сказала, в актовом зале слева от сцены, была таинственная дверь, там «жил Ки-ова-кай». К двери подходить, а тем более, открывать не разрешалось ни под каким видом. Была она, как в сказке, за семью печатями. И даже с улицы, со стороны двора. Мы и не добивались ее открытия, от части срабатывал инстинкт страха перед японцами, и не каждому хотелось прослыть любознательным. А там, видимо, дела были посерьезнее, но в то время они нас мало интересовали.
Но вот, поэтому, когда навсегда безвозвратно «ушел» Ки-ова-кай, раскрылась тайна, а заключена она была в десятках тысяч экземпляров книжек в мягкой обложке, конечно же на японском языке. Это был коллектор своего рода. Книги валялись в беспорядке на столах, на полу. Видно кто-то прежде нас решил узнать эту самую тайну. Через прошествие многих лет, когда всему миру стали известны «подвиги» японской военщины в Маньчжурии, Японской Военной Миссии, этого ЦРУ – высшей инстанции разведуправления Квантунской армии, думаю, многие мои земляки так и не узнали, что же такое было «Ки-ова-кай». Так вот «Ки-ова-кай» — это было «Общество единения» — с о б и р а т е л ь политических настроений в Маньчжурии.
Вот что пишет об этом Г.Пермяков в альманахе «Рубеж», № 5, «Отряд 731»: «.. Многие века в крови японцев болезненная подозрительность и недоверие к иностранцам. Вот почему японцы, захватчики в Маньчжурии, чувствовали себя неуверенно. И китайцы не верили японским словам, что якобы Япония несет им сытую жизнь. Поэтому японцы постоянно говорили о бдительности при общении с русскими и китайцами. «Каждый китаец – тайный враг», «Каждый русский ненавидит нас». Беседуя с русскими и «маньчжурами», японцы улыбались, а потом скрипели зубами. Китайцы говорили: «Змея, простая или улыбчивая, все равно змея».
И вот в то время знать бы, что было собрано, какое было «единение» в тысячах этих книжек! А пока, мы пребывали в возрасте, когда очень хочется липучек, танхулы, каленых орешков и всяких сладостей, как баклавы и тригони на Стрелковой улице в киоске! Средств для «сладкой» жизни было слишком мало, хотя родительские субсидии на завтраки и трамвайные билеты целиком уходили к добрым ходькам на семечки и липучки. Вот тут-то и открылся целый ларчик богатства! Японские книжонки, теперь они, уже ставшие макулатурой (знали бы японцы, они авансом сожгли бы нас заживо!), увязывались в «фуросики» и прямиком обменивались в киосках на денежки, где тут же и спускались под чистую на лакомства. Конечно, больше всего денег уходило на баклаву и орешки. Все это происходило в 1948 году, когда уже был 8-й клас в здании ХСМЛ. Какой же был мощный запас японской разведывательной машины, собирающей политические настроения, и ставшей в результате макулатурой, если через три года после окончания войны кому-то на ум пришло проделать такую коммерческую операцию, да ведь наверное, мы были и не одиноки!
А в городе катострофически не хватало бумаги, особенно оберточной, и лавочник с радостью, бывало, вскинет палочные весы, зацепит крючком за узелок содержимого, а там 5-6 дин, до 3 кг., то-то средств на 3-4 дня!. «Девченки, надо сходить в Ки-ова-кай за подкреплением!» И кто-то вдвоем обычно идет. Наша компания состояла из четверых девченок и просуществовала она безбедно весь оставшийся год.
Вот так позорно, знали бы японцы, для них окончился «страшный Ки-ова-кай» в Харбине — позорное детище не одного десятка лет собраных компроматов и рецептов, как тайно бороться со своими врагами.
Похожие записи:
- ЯПОНЦЫ: Зима-весна на Таможенной
июня, 2, 2010 | Русская Атлантида |
VII. ШКОЛА. (Продолжение)
Зима-весна на Таможенной. Зимой во дворе делать было нечего, вокруг снег, нужно было бежать в раздевалку, но пока одеванье-раздеванье, и большая переменка пройдет. Поэтому, наскоро позавтракав принесенными из дома, а это был кусочек черного хлеба с маслом, посыпанный сахаром и молоко, а то и жареным кусочком туфы, обычно толкались в вестибюле. Мальчишки боролись - ЯПОНЦЫ: Продолжение
августа, 4, 2010 | Русская Атлантида |
Гражданская самооборона.
В сороковых годах, когда на западе уже во-всю бушевала война, все гражданское население Харбина перешло на самооборону. И тут сработал четкий японский порядок. Требования к этому мероприятию были очень высокие и серьезные. Попробуй, не исполни хотя бы малейшее требование из имеющихся на сей счет, и тебе не сдобровать! Дисциплина началась, что называется, палочная. Были - ЯПОНЦЫ
ноября, 16, 2009 | Русская Атлантида |
"…Может быть, если будут на сайте мои Японцы, то кто-то и заинтересуется, хотя там есть кое-где неточности, но это ощущения и переживания четырнадцатилетней девочки, прожившей рядом с японцами такой короткий промежуток времени для истории! Я думаю, заметно, что наряду с отрицательными качествами японской оккупации Маньчжурии было много всего приятного и положительного. Были в моем детстве - ЯПОНЦЫ: Окончание
августа, 4, 2010 | Русская Атлантида |
О японском железнодорожном кооперативе Мантэцу.
Как я уже говорила, мама пошла работать. В ее жизни это было событие. Со времени своего замужества она по анкете БРЭМа считалась иждивенкой отца, если не считать того, что она очень прилично шила и этим прирабатывала, периодически беря работу на дом. А тут вдруг приятельница тетя Тося, веселая хохлушка, полная - ТОРУ КАМЭИ
августа, 11, 2010 | Русская Атлантида |
В повседневной жизни харбинских обывателей было мало чего примечательного в отношении изобразительного искусства. Может быть, старшие харбинские жители и припомнили что-либо, может быть у кого-то в городе и были частные коллекци, но чтобы нас, школьников, в сороковые годы школьной поры, куда-нибудь водили, не припомню. Как-то не приходилось бывать на каких-либо выставках художников или скульпторов.
очень интересно , спасибо =)