VI. Границы расширяются

Продолжение.

YI. Границы расширяются

Вот и настало время, я повзрослела. А это означало, что одна, без сопровождения родителей, могла поехать на Пристань, пойти в кино «Модерн», побродить по японским магазинам на Новогородней улице, съездить к подруге, соученице Лёле Конных, она с родителями жила при Благовещенском храме на Полицейской улице. Даже Городской сад стал досягаемым без сопровождения Отца. Да мало ли что оказалось возможным с возрастом. Китайская улица, центральная на Пристани, была исхожена вдоль и поперёк, до самой набережной реки Сунгари, желанной летом и зимой. А Новогородняя, что шла от угла редакции газеты «Харбинское Время», на которой по правой стороне был замечательный пристанской рынок, а по левой дальше — в сторону Мостовой улицы известные по тем временам японские универсальные магазины «Марушоо» и «Токива». Улица упиралась в Полицейскую, и дальше была набережная Сунгари…

Родным для меня был и район Мадягоу. В нем я пришла в этот мир, в нем было раннее детство. Когда тетя Любочка с дядей Володей переехали с Пристани на Батальонную улицу, мы с мамой часто бывали у них в их квартире возле Дома Милосердия, да и на Балканской до самого их отъезда к сыну Игушке в Америку. Позже, повзрослев, часто бегали из Саманного в Мадягоу на вечеринки, где жили школьные подружки. Славянка, или Славянский городок, мои первые шаги по земле, когда жили в хатёнке у Ракитянских, закрытая школа для мальчиков «Русский дом», где учился мой будущий муж, и за городком Гольф-поле, где мы часто бродили, выискивая и находя, тяжелые, как-будто налитые свинцом мячики для гольфа. Туда же можно было бегать и делать завертаи, когда срочно не хотелось идти в школу! Казалось, там было пустынное поле, вокруг ни души. Однако и там бывали нежеланные встречи для горе-завертайщиков!

В самом начале моей детской памяти возникает Сад-город – район Старого Харбина, где жили наши, мамины, близкие друзья Красновы – Витюша, мой названный братец, его мама тетя Соня и папа дядя Ваня и совсем старенькая беззубая бабушка, без конца бранившая невестку, сына, а заодно и нас-неслухов.

Весьма значимое место моих детских воспоминаний уделено Нахаловке, там жил мой любимый кресный Юзеф Викторович Щигельский со своей женой Анной, или просто тетей Аней и двумя сыновьями Олеком и Хенеком. И все мои восемнадцать лет мы ходили к ним, а они – к нам, и они, не выезжая никуда, так все и жили в ней, в этой Нахаловке.

И вот, восстанавливаю по крупицам мысленно все то, что сохранилось хотя бы немного об этих достойных внимания людях, да и таких ставших близкими сердцу харбинских уютных, а иногда и не совсем уютных уголках.

Новогородняя улица. Из дома, а мы уже жили в Саманном городке, добираться было не то, чтобы сложно, но с обязательной пересадкой возле Собора в трамвай, идущий из Мадягоу на Пристань. Остановки на углу Новогородней не было и выйти надо было возле вокзала, потом подняться на виадук, где справа внизу открывалась панорама китайского пригорода Тоу вай, или Фудзядяна, а слева, тоже внизу, виден был внутренний вид железнодорожного вокзала и перроны. По виадуку слева. Сразу за ним, была офицерская церковь Иверской Божией Матери, за ней железнодорожная одноэтажная постройка, в которой квартировали японцы. Она осталась в памяти, как жуткое и одновременно трагическое событие, произошедшее в ней: когда Япония капитулировала в 1945 году, японский офицер, отец семейства, сделал себе и всей семье – жене и детям харакири.

Так вот, идя по правой стороне, подходим к улице Новогородняя. Переходим на левую сторону и здесь начинается «японский» район. Я уже говорила, что справа был рынок, куда довольно нудно было тащиться за старшими из лавки в лавку, и пока они что-то там выбирали и покупали из продуктов, разложенных на прилавках в изобилии в зимнее время, со скуки разглядывать стреляных фазанов в изумительно красивом оперении и привязанных к ним в пару сереньких курочек-фазанок.У входа в каждую лавку, как дрова в поленнице, были уложены мороженая кета и горбуша, было ее такое изобилие, полным-полно было и другой рыбы – максун и налим, сом и щука, караси и еще какая-то рыбешка помельче, а в самой лавке – в бочках краснела так нелюбимая мною красная икра. Она пахла терзающим душу рыбьим жиром, от которого хотелось убежать подальше. Довольно поздно, в зрелом возрасте, появилась к ней безвозвратная любовь, когда в продаже ее просто не стало!

Летний рынок заставлял удивляться обилию овощей, разложенных горами, ягоды и всякой зелени, так любимой китайцами – пай цай длинной нежной капусты, бо цай шпината, чинь цай сельдерея. На пристанской рынок мы хаживали только, когда бывали в гостях у тети Юли Демидовой, и надо было что-то приготовить к обеду. Зачастую это были бараньи ребрышки, тушеные с картошкой, от них шел аппетитный бараний дух, а в буфете было припасено клубничное варенье в стеклянных банках, прикрытых сверху пергаментом и надписано «Клубника», хотя и без того было ясно, что находилось внутри. Еще из буфета пахло бисквитным печеньем, его я, как ни старалась, не могла обнаружить нигде. Тетя Юля долгое время служила экономкой у богатого хозяина Демидова. Готовила она изумительно и пекла тоже отменно. Ее куличи источали такой благородный запах, каких ни в одном доме не пекли наверное. И наверное за все ее кулинарные труды она стала мадам Демидовой (по моему тогдашнему разумению), и он, женившись на ней, вскоре почил. Не знаю, оставил ли он ей наследство, помню только золотую брошь-Камею, которую она с гордостью закалывала на пышной груди, да еще мы часто ходили с ней на могилу к Демидову, поливали Анютины глазки и Маргаритки и сидели у памятника на скамеечке. Она купила и себе место возле него, но вряд ли была похоронена на нем, попав в богадельню, как больная и безродная.

А до этого еще надо было жить. Вторично она сошлась с дядей Федей Неровновым. Они с ним неподалеку от рынка снимали квартиру. Это было так давно. Но вскоре они перебрались в другое жилье по месту работы в Коммерческое училище на Коммерческой улице, и хождения на этот рынок прекратились, стало ходить туда не с руки.

В училище ее кулинарные способности ой-как пригодились! Она пекла замечательные посыпанные сладкой крошкой булочки и пончики с вареньем, которые с удовольствием поедались школярами на переменках, на все школьные родительские балы готовила салаты-оливье, жаркое из фазанов, обложенных румяной картошечкой, с брусничным гарниром, приготовляла фруктовые крюшоны. Ее служение богатому Демидову не прошло даром, и кухня ее была на высоком уровне мастерства.

Этот район Пристани был еще знаменателен футбольным полем, если не сказать, стадионом, там были плохие условия для болельщиков, посещавших его на матчах. Дело было не раз, когда Отец водил меня зачем-то на футбол, он «болел» за команду, где капитаном тогда был молодой Цвибель, а я изнывала от скуки и стояния весь матч на ногах в летнюю жару, скамеек не было и в помине, и с нетерпением ждала, когда же наконец закончится эта мука. Если бы не мороженое! Отец всегда любил побаловать им.

Но я отвлеклась.Итак, квартал от угла улицы вниз по левой стороне. Японская парикмахерская для японских солдат, рекламой служила неоновая тумба примерно в рост человека, струившаяся горящей разноцветной змейкой ночью и даже днем. Здесь же пристроился ряд борделей (из подслушанных разговоров взрослых) опять же для японских вояк. Вообще в этом районе можно было часто встретить «гадину в хаки», так в нашей семье их называли. В ночное время сюда забредать было не безопасно, чтобы не нарваться на инцидент с пьяными солдатами. Будь то японский офицер или солдат, не имело значения, потенциальная опасность, а если еще и пьяный, не жди пощады. Рассказывали, бывали случаи, когда русский шофер, подвозя японского офицера, вместо оплаты получал удар по руке шашкой.

Однажды мы с мамой попали в такую жуткую историю, правда неподалеку от дома. Мы уже затемно пошли за чем-то в лавку к Ваське-китайцу. На обратном пути домой вдруг из темноты вывалился шатаясь, на встречу нам пьяный военный, видимо офицер, потому что был при сабле. И погнался за нами, размахивая ею. Мы неслись так, что свистел ветер в ушах, перескочили с испугу через высоченный досчатый забор, откуда взялась такая прыть, и завалились в канаве.. Он, делая пьяными ногами вензеля, проскочил мимо. На утро недоумевали, как могли преодолеть такую высоту, да еще и доски были в занозах!

Но, о Новогородней улице. Неоднократно летом, собравшись двое-трое девченок, ходили в японские магазины за колодочками гета, летом это была практичная обувь для улицы. Родители давали деньжат на покупку и на проезд трамваем. По дороге конечно было много соблазнов: под тентом японец готовил в большой жаровне ароматные «пирожные» с начинкой из сладкой красной фасоли. Жаровня состояла из многих ячеек, туда наливалось тесто, клалась начинка и сверху снова тесто, аккуратно разровненное деревянной лопаточкой. Вся площадь жаровни прикрывалась крышкой с такими же ячейками и через минуту-другую пирожные готовы! На следующем отрезке пути выдувались из патоки всевозможные птички и рыбки, тут же усаживались на палочку, и лакомство оставалось только заполучить на сэкономленные проездные денежки, а на Пристань ходили на своих-двоих!

Марушоо и Токива — два больших на Пристани японских универсальных магазина. В них были товары японского производства. Такое обилие шелковых тканей для кимоно пожалуй было только еще в японском кооперативе Мантецу в Новом городе. Ткани, от них невозможно было оторвать глаз, настолько они были красивых расцветок с рисунками цветов в неимоверную величину, особенно хризантемы, экзотические бабочки и райские птички. Все это для женских кимоно, а для мужских — совсем другой тематики, зачастую черно-белые тона, какие-то абстрагированные штрихи, палочки и закорючки. Ткани лежали на прилавках в небольших рулончиках, и ширина их составляла не более 50 см.

Выбор обуви был двоякий – европейский в меньшей степени и азиатский – это японская обувь гета из различных материалов, включая дерево, соломку для каждодневной обыденной потребности и — для торжественных случаев, когда имеется ввиду национальная одежда кимоно со всеми атрибутами, в том числе и роскошные гета на танкетке из ткани под цвет кимоно, к ним белоснежные специальные носки, отдельно для большого пальца. Но нас, вольных девченок, в то время бегавших и в дождь по лужам и в солнечный день, устраивали деревянные колодочки, от беготни в которых не раз были стерты до крови наши ножки между пальцами, и ремешки рвались, которых хватало до половины лета, и поэтому нужно было покупать их про запас две пары. Босые не бегали, боялись битого стекла, но иногда приходили на смену колодкам парусинки. Начистишь утром зубным порошком, встряхнешь после быстрой просушки и вперед! Но в них было жарко и не комфортно, и снова влазили в колодки, не называя гета, а именно колодки, деревянные и цокающие по тротуару!

В средине войны кажется, в Марушоо появилась «модная» женская обувь из эрзаца. Она была какой-то коричнево-красной окраски без пяток и без носков, вобщем и лодочки и нет. Подошва была деревянной с двумя разрезами и при ходьбе преломлялась. Такие туфли появились и у меня, но они быстро порвались и отправились в печку.

Самый притягательный отдел в магазинах был игрушечный. Каких только занимательных вещей там не было! Больше всего я теряла голову от кукол, стоявших каждая под стеклянным колпаком. Это были задумчивые гейши в сказочных нарядах — кимоно, перетянутое оби и с пышными бантами сзади, с высокими прическами и гребнем в них, под зонтиками, или с веерами и в крошечных гета, совсем заправдашних! Я всю свою жизнь мечтала о такой кукле, но мне никто ее никогда не подарил… Что касается других детских радостей, их достаточно было на праздничных ярмарках, ежегодно проходивших на площади перед храмом Дзиндзя, но об этом потом.

В этом же районе стоял Храм Софийской Божией Матери, но ни разу не довелось в нем побывать и помолиться, он был не нашего района. В Харбине все верующие ходили по месту жительства в свои церкви, и кроме того, конечно же в Собор.

Городской сад как-то остался в памяти в раннем детстве с мамой, более позднее лет в 8-10 – с Отцом, когда в жаркий июльский день он возил меня поесть мороженого, там оно было особенно вкусным на свежем воздухе у ходьки-мороженщика.

В Благовещенском Храме, он стоял на Полицейской улице, совсем недалеко от Сунгари, мы с Лёлей Конных поднимались на колокольню после службы, туда водил нас ее отец. Здесь было на что посмотреть с высоты Благовещенской колокольни! Пристань все же по сегодняшним меркам была в то время приземистая. Видны были «шапочки» пристанского «Чурина», магазина «Мацуура» на Китайской улице и некоторые 2-3-х зтажные здания. Зато открывался простор тогда еще полноводной реки Сунгари с знаменитым Сунгарийским мостом, детищем русских первостроителей города, в солнечном мареве левый берег с дачными домиками, «Миниатюр», белеющая Белая дача, Хаиндровская протока… Невольно вспомнилось: «Мадама, куда твоя хочу ходи, Миниатюла, Хаиндалава?»…

Улицы Китайская и Мостовая. Это сейчас Китайская закрыта для транспорта и предоставлена в распоряжение многолюдной толпы праздно гуляющих граждан и многочисленных туристов. А в моей памяти, мы по субботам ездили с мамой на Мостовую улицу в магазины тканей, в субботние дни была распродажа остатков, и можно было купить по сходной цене натуральные шелка, мама шила. Потом наш путь лежал на Китайскую улицу в магазин чая «Кун-холи», там маму уже знали, как постоянную любительницу «чайпить», был у нас с Неровновыми такой изобретенный глагол – почайпить, давайте почайпием! Приказчик отвешивал чай, подходил к кадушке, добавлял щепотку цветков жасмина и бросал в пакет с чаем. Чай заворачивался в красную лаковую бумагу с черными иероглифами и по тросику направлялся в экспедицию.

На Китайской улице был обувной магазин «Батя», до сих пор помню на стеллажах обилие коробок с прекрасной обувью и особенный кожаный запах, шедший от нее. Обувь была великолепная, мама знала толк в модной обуви, ножка была маленькой 34 размера, туфельки на венском наборном каблучке, со шнуровкой – предел моих мечтаний! В отсутствие мамы я надевала их и шлепала по квартире, пока моя нога не переросла, и мама не вздохнула с облегчением! Последний наш с ней поход был к «Бате» незадолго до отъезда из Харбина, купили изящные белые босоножки, но шанхайские.

Китайская улица всегда во все времена была многолюдной. Сновали рикши, катили извозчики, лошадки, цокающие подковами, запряженные в арбы, шуршали шинами автобусы и легковые машины, оставляя за собой голубоватое облачко горючего (в последние годы войны перешли на газогенераторы, что сильно загазовывало улицы города). Было много нищих попрошаек в подворотнях, а то и прямо на тротуарах валялись в лохмотьях, покрытые грязными струпьями ёрги, морфинисты. С ними боролись японцы, по крайней мере, может быть, для видимости, но они все же их забирали и увозили в неизвестном направлении.

Нищета и блеск богатства жили бок-о-бок рядом. Смутно помню ломбард, в котором были выставлены заложенные золотые и серебряные драгоценности, столовое серебро, часы в серебряных футлярах, серьги, кольца, и мы заходили туда, чтобы выбрать кому-нибудь что-то в качестве подарка – к дню Ангела, или «на зубок» ложечку новорожденному. Ложки были с чужими монограммами, и приходилось выбирать похожее. До сих пор дома хранится такая чайная ложечка, побывавшая во всех переделках, даже в корыте у чушки, попавшая туда с помоями, со следами свинушкиных зубов! И до сих пор помню ее появление в нашей семье – на мой день Ангела, а исполнилось мне тогда 10 лет, мама сделала подарок, которому я была совершенно не рада, мне нужна была кукла!

На Китайской наряду с торговыми домами были замечательные кафе «Марс», «О,Гурме», куда совсем изредка водили поесть мороженого или пирожного, выпить холодного кофе со льдом. И был «Модерн» — это и отель и ресторан, но главное – это кинотеатр! В него я ходила, как в Храм. После «Орианта», где почти всегда шли детские фильмы с знаменитой Ширли Темпл, «Модерн» был праздник, который всегда был с нами! Каждое воскресенье в зимнее время, не взирая на мороз, бежали в «Модерн». И не просто, надо было добираться из Саманки двумя трамваями с пересадкой возле Собора, потом еще идти пешком довольно далеко. Это стоило того, чтобы попасть в «Модерн». Денег родители давали не только на кино и проезд, но и на «липучки», знали, все равно соблазн велик, ну как ни поесть на морозе ее, эту хрустящую «липучку» из патоки, обильно обсыпанную кунжутными семечками цзы ма! Только на морозе и можно было насладиться ею, в помещении она быстро таяла и превращалась в тянучку без хрустящего удовольствия, а весь воротник шубы обсыпался семечками!

В театре все фильмы шли не сеансами, а непрерывно, без антракта, свет не зажигался. В зале у входа встречал «бой» с фонариком и провожал на свободное место. Пришел в средине картины, досматривай и соображай, что к чему. Фильм кончался и начинался снова. Можно было с самого утра без конца смотреть, никому до тебя дела нет, и никто не собирается тебя выпроваживать. Все время другой «бой» в круглой шапочке с лаковым козырьком разносил по рядам на лотке лимонад, орешки, жвачку (мы называли — ее американская сера), шоколад, сигареты, в пачках которых обязательно были коричневые фотографии холливудских артистов, но курить не разрешалось. Все удобства были для того, чтобы сидеть и смотреть бесконечное кино, если было интересно.

Фильмы были художественные, в основном американские до войны и немецкие во время, но рекламная «хроника» прерывала картину по нескольку раз. В основном это была хроника военных событий, японцы в то время воевали с англо-саксами. Такой в ту пору был уклон на тему войны, долго шел фильм «Сумбарина идет на запад» (почему-то не субмарина), помню только морские бои, но не сюжет.

Шел замечательный американский фильм «Катюша Маслова», были любимые Грета Гарбо, Мэри Пикфорд, Диана Дэрбин, Филип Морис, Гарри Купер, была любимая детьми Ширли Темпл – вечная девочка. Потом шел немецкий фильм «К новым берегам» с Зарой Леандр, были Марлен Дитрих, Марта Эгерт. Но картины с Ширли Темпл шли в «Орианте». Может кто-то из перечисленных артистов попал не в ту «команду», но они были, вот только ни названий картин, ни сюжета в памяти не сохранилось. В своем эмигрантском детстве мы лишены были радости от прекрасных детских фильмов-сказок, да и детские книжки, кроме «Мухи-цокотухи», «Федорина горя» и «Мойдодыра» до нас не доходили, не учили и стихов Агнии Барто.

Но, был Великий Чаплин, и мы больше всего прочего с радостью смотрели картины с его участием, где можно было безудержно, до коликов в животе, смеяться. Это был любимый Чарли, вызывавший смех и слезы, и мы поклонялись ему. Потешались над двумя комиками того времени Толстеньким и Тоненьким, и было важно, что они заставляли смеяться до слез, когда один из них, убегая от другого, спрятал в широченных драных штанах собачку, а ее хвостик высунулся сзади из прорехи и радостно махал вслед!

Коммерческая улица. На углу ее и Китайской улицы была, маня разнообразными пирожными в витринах, кондитерская «Эрмис», но не припомню, чтобы мы их покупали, кроме булочек с заварным кремом. На Масленицу посылали туда за сметаной для блинов и кетовой икрой. Дело в том, что при Коммерческой школе жили приятели родителей Неровновы, и мы часто там гостили. Особенно, когда были родительские школьные балы.

Школа была для меня — «родной дом», хотя я и одного дня не училась в ней. Все было знакомо: небольшой зал с одиноко стоявшим пианино в углу, справа дверь в коридор с туалетами и дверь в апартаменты Николая Яковлевича и опустевшие классы — все было для меня обычным делом, ведь я любила заходить туда после уроков, когда школяры расходились по домам. С другом Толей мы бегали по опустевшим классам и играли в прятки. В одном из классов на подоконниках высоких окон, выходивших в зал, стояли заспиртованные экспонаты ящериц, змей и даже был скрюченный человеческий эмбрион с огромной не по размеру головой, так поразивший мое любопытство. Однажды, войдя в опустевший после уроков класс, увидела на доске написанные мелом слова – «козлы, ослы, бараны…» Что бы это значило? Оказалось, ребят так «воспитывал» и мой будущий учитель Бунякин, по прозвищу Таракан, что они и записали после окончания его урока. Но самое интересное, что однажды появилась фотография сидящего перед доской сторожа дяди Феди с такой надписью! Это опять шутники на сей раз решили «увековечить» данные Тараканом такие нелестные эпитеты! Эта фотография долго хранилась в моем альбоме.

В школе в рождественские каникулы бывали елки с дедом Морозом и Снегурочкой, было весело наблюдать со стороны, как они проходили. «Работала» почта, бой конфетти и серпантина, всякие «Тещины языки», маски, но главное – рождественский подарок – шелковый с масляной рождественской картинкой мешочек со сладостями, грецкими орехами и мандаринкой. Подарки вытягивал из огромного мешка и раздавал сам дед Мороз. Я тоже принимала участие в этом веселье – разносила почту, а иногда и сама что-то нацарапывала и отправляла. Однажды ко мне подошел мальчик постарше меня и спросил: девочка, как тебя зовут, — на что я быстро и непринужденно ответила – никак! И он стал ходить за мной, дергать за косу и приставать — Никак, Никак! Мне было смешно и занятно, почему большой мальчик обратил на меня, десятилетнюю, внимание!

Трудно себе представить Коммерческое собрание без ресторана, а главное – кухни, окна которой выходили в левый торец здания, откуда шел чад от жарения бифштексов, и толстый повар китаец в белом колпаке, млея от печного жара и аппетитных запахов, утирал со лба пот. А во дворе была детская площадка у летней эстрады, где еврейские дети играли в песочек, и на скамеечках дремали няни, бабушки…

Китаец Василий, истопник Коммерческого собрания, так смело и ловко умел делить порубленные на куски выброшенные после Рождества чужие елки: «Это твоя, это моя, а это – моя мадама!» Так и пошло: «Это тебе, это мне, а это – моей мадамке!» — смеялись при случившейся дележке!

Но, были в школе и родительские балы до поздней ночи. Тогда мы с мамой оставались ночевать у тети Юли и дяди Феди. Мама, как всегда, помогала ей в приготовлении крюшонов и жаркого из фазанов, — этого коронного зимнего блюда, так любимого харбинцами.

Балы в школе проходили с непременной подготовкой трудами родительского комитета, зал и классы украшались «Зимней стужей» с помощью ваты и талька, в последнем классе была сооружена обязательная искусственная горка, посыпанная тальком для скольжения, с которой катались все, и я в том числе, работала лотерея с чудесными искусстно расшитыми диванными подушками, куклами-маркизами, в конце бала они разыгрывались. По углам зала ставили сказочные теремки, и в них боярыни в кокошниках и в нарядных сарафанах предлагали гостям бражку-медовуху, крюшон. Все сборы шли на нужды школы. Балы были шумными, веселыми, тоже были и бои серпантина и конфетти и «Тещины языки»! А в центре зала стояла красавица Елка в сверкающих огнях.

На первом этаже Коммерческого собрания тоже были балы-маскарады,ставились спектакли драмы и комедии, балета, но об этом после.

Сунгари – любимое место отдыха. Ура, мы едем за Сунгари! Это, пожалуй, самая расхожая фраза почти в каждой семье, даже с мало-мальским достатком, где были дети. Как только начинался купальный сезон, народ тянулся с сумками, корзинками с провизией и даже примусами и самоварами к набережной реки, чтобы перебраться на левый берег. И вот мы из Мадягоу через весь город с мамой и тетей Тосей, маминой подругой, веселой хохлушкой, которая так здорово поет украинские песни, тоже «тянемся» за Сунгари к Зотовской протоке – там ивовые кусты и хороший пляж. По дороге, выйдя на Полицейской, конечной трамвайной остановке, заходим в «Эрмис» за чудными сосисками, свиду красными, а внутри розовыми, так запавшими в душу, что до сих пор сунгарийский пляж вызывает еще и приятные сосисочные воспоминания!

И вот набережная, подходим к спуску… Вероятно у многих харбинцев при этом возникает удивительно теплое чувство в воспоминаниях при виде многих лодок-плоскодонок с русскими милыми сердцу именами: Тамара, Нина, Катюша, Таня… И лодочники на перебой зазывающие: «Мадама, куня, хади мая Тамала, хади Оля, Катюса… !» Садимся в лодку, река спокойна, дно лодки чавкает, целуясь с легкой волной. Пол днища лодки устлан свежескошенной травой, и от этого запаха острее пахнет рекой, прибрежными водорослями и так хорошо, такое радостное чувство от чарующих запахов и теплого утренего солнца и сверкающих водяных капель, падающих с весел. До сих пор в ушах звук весла, входящего в уключины… Но и не покидает чувство страха перед водной стихией, а вдруг утонем!. «Мама, а может на катере, там не страшно! Нет, там очередь, много народу, да и дороже». И вот лодочник везет нас, сильно беря влево вверх течения, а его все сносит и сносит, и я крепко ухватилась за края лодки… Но он сильный и смелый и не утопит нас! Наконец мы у цели, можно успокоиться и снова радоваться, не беря в голову, что опять будет обратное испытание к вечеру переправляться на ту сторону..

Летом за Сунгари на пляже яблоку упасть негде. Ресторан-веранда «Миниатюр» с кружевным белым кокошником, в нем мороженое и кофе–глиссе, музыка, звуки фокстрота «Марфуша», публика любит Петра Лещенко, народ гуляет, купается и загорает.

Иногда меня сюда с разрешения родителей приводит моя взрослая подружка Риточка, старшая сестра Толи-Юры, поесть мороженого с холодным кофе-глиссе, и нам обеим весело от ее доброго лица, веселого характера и нежной красоты. И от любимого мороженого! Она работает в «Марсе» кассиром и часто балует меня то шоколадкой, то пирожным.

Русские юноши ныряют возле «Миниатюра», там самое глубокое место, вот только дно покрыто острыми камнями и битым стеклом, опасно.. Катаются в «аморочках-душегубках» те, кто хорошо плавает и может справиться, если вдруг появится волна.

«Миниатюр» стоит на возвышении, а чуть ниже, вверх по течению реки начинается песчаный пляж с зонтиками и кабинками для переодевания и многими отдыхающими, особенно по праздникам и воскресеньям. Здесь же, чуть выше, работает силомер, хозяин его – Иван Иванович и его жена Софья Ивановна — приятели моих родителей, а их сынок Витюша – мой друг и названный брат с пеленок, который когда-то хотел завернуть меня в газету! В воскресенье мы едем с Отцом на целый день к ним. Красновы арендуют несколько кабинок для переодевания и силомер. Здесь меряют силы всяк охочий, мужички-русачи в основном, крепкие здоровяки, как ни удар тяжелым молотом – и боек достигает верхней черты силомера и выбивает очко. Японцы, «карманные» мужчины, делают несколько попыток, но никак не достичь цели, хоть и много каши едят, да не той видно! В отвратительном виде их появление было на пляже – кроме веревочки между ягодицами и «фигового листка» спереди — все голо! В то время еле прикрытая нагота была японской пошлостью, но они игнорировали русские нравственные устои, а китайцев вообще за людей не считали, мня себя высшей расой.

Дядя Ваня успевает везде – продать билет на силомер, «загрузить» кабинки появившимися желающими переодеться в купальники, и находу съесть пирожок, тетя Соня на примусе печет ни с чем несравнимые пирожки с малиной, которые, не успев остыть, исчезают в желудках отдыхающих и в наших с Витюшей — тоже. Припасен из дома свой ядреный квас, и мы его пьем сами, иначе для такой прорвы отдыхающего люда никаких бутылей не хватит.

Витя уже большой мальчик, он на четыре года старше меня и поэтому самостоятельно плавает, ныряет и делает в воде стойку неподалеку в поле зрения мамы, тети Сони. Наконец и мне разрешено поплавать… только на песке, и я плыву понарошке, в воду-то не пускают. Пока.

К другим приятелям родителей, которые жили и работали в Коммерческой школе, мы ездили на Солнечный остров. Неровновы снимали на все лето маленькую дачку, где жили «Толя-Юла (Юра)» — мои приятели. Здесь утром теплое ласковое солнце, и такая же водичка возле бережка, где мелко и можно побродить руками по дну и делать вид, что плывешь, а возле моих ручек и ножек снуют маленькие рыбешки. Мальчишки наловили плотвички и собираются покормить сидящую тут же на бережку в ожидании угощения кошку…

Так уж пришлось, что приятелями моими с раннего детства были в основном мальчишки. Вот и у моего кресного дяди Юзефа тоже были двое сыновей, но старше меня лет на пять или шесть. И все они по очереди считали своим долгом опекать и оберегать меня. И со всеми ними я играла не то, чтобы в мальчишеские игры, но и не в девченочьи. В основном наши игры были на вольном воздухе. С Витюшей запускали бумажного змея и гонялись с сачками за бабочками по полю в Сад-городе, с Толей увлекались в игру «Рич-рач» в саду у Коли Шуляковского, бегали из класса в класс Коммерческой школы, лазали по деревьям, Юра был старше и не принимал участия в наших играх, где-то работал. В памяти остались летние деньки поездок за Сунгари с ранней поры детства, и всегда кто-то из этих моих приятелей находился рядом. Причем они, как старшие, купались и ныряли, а Хенек, сын моего кресного, умудрялся нырять с самого опасного места возле «Миниатюра» и кататься на душегубке. Ну, а я, как цыпленок за мамой-уткой, бегала в нерешительности по бережку и боялась за них, вдруг утонут! Надо сказать, на сколько я любила воду, на столько же и боялась ее. Но, Сунгари притягивала, и это каждый раз был праздник.

И даже через много-много лет, вернувшись в Харбин поздней осенью, так сильно захотелось увидеть опять «Миниатюр», побродить по песчаным пляжам, но всего этого уже не было… «Миниатюр» сгорел. Неподалеку от того места, где он стоял, было какое-то зеленое и длинное двухэтажное сооружение, а у воды был причал, и я с него окунула руки в воду и поздоровалась с рекой: «Как живешь, моя река, как ты сильно обмелела! Видать, много твоей водицы забирает ненасытный и такой совсем ставший чужим родной город… Да еще ты стала и грязной и этой грязью умудряешься облить нашего Амур-батюшку…» Вот как ведь в жизни бывает – вроде бы обе реки родные. Ан нет рядом ни той, ни другой!

В классе пятом или шестом, еще были японцы и их прихвостни-полицаи китайцы, пешком, бывало, ходили летом из Саманки через три моста в Московских казармах, через Чинхе на Сунгари купаться. Однажды, так случилось, что нас было трое – я и две сестры-двойняшки Оля и Галя Хороших, собрались в погожий солнечный день на Сунгари. Набрали с собой нехитрой еды и фляжки с водой. Накупались вдоволь и загорели до волдырей. Уставшие, плелись обратно, горело огнем тело и хотелось пить, фляжки были пустые. Дорогой заприметили помпу и только собрались набрать водички в фляжки и слегка окатиться, как вдруг, откуда ни возьмись, китаец-полицай и свора деревенских злых псов! С испугу бросились бежать, он с криком и китайским матом, сопровождаемый собаками, гнался во всю прыть за нами. Страх придал нам силы, и полицай остался далеко позади. Долго потом вспоминали неудачное путешествие и ужасались, что могло бы случиться, догони он нас, беззащитных русских девченок…

Гораздо позже, когда началась в 1949 году «чистка» от отребья общества, казнь застала нас троих, Аллу, Танюшку и меня, купающихся на Сунгари в Чинхэ. Их казнили на берегу и трупы сбрасывали в реку. Отдых так хорошо начавшийся, был отравлен увиденным, мы бежали домой и плакали, рассказав родителям о случившемся. После такой экзекуции надолго отказались ходить купаться в этот район Сунгари.

Еще в памяти осталось свидание с юношей на Сунгари у чинхэйского берега. На нашей Иманской улице жила семья поляков Касперских, я дружила с Леной, девочкой из этой семьи. Они уже собирались на свою историческую родину – Польшу, и брат Лены, кажется его звали Владек, до этого не проявлявший своего ко мне внимания, пригласил меня прокатиться на велосипедах до Чинхэ. Это была незабываемая для меня поездка, я не каталась на большие расстояния и было трудно, а кавалер был достойный! Но не хотелось пасовать перед Владеком, он был старше меня года на четыре. Он видел, что я выдохлась, и старался останавливаться под предлогом обозреть окресности китайских деревушек и три моста Москобины, которые мы проезжали. С ним было не страшно, и в помине не было китайских полицаев с собаками, как пять лет назад. Было лето 1949 года.

Сунгари зимой. В морозный солнечный день Отец любил возить меня на Сунгари кататься на Толкай-толкай. Большие сани-кресло, утепленные собачьим мехом, и сверху покрывало из того же меха, тепло и уютно, как в гнездышке, в таких санях, и мы мчимся по замерзшей реке. Китаец – толкайщик с помощью железного шеста острым концом вонзает его в лед, да так развивает скорость, аж лед трещит… Теплый капор плотно закрывает уши, и не слышно свистящего ледяного ветра. И рядом был Отец. Он любил Сунгари, она когда-то в начале жизненного пути на чужбине кормила его. Поездка единожды в зиму была радостным событием, и я всегда ждала с нетерпением, когда Отец скажет, пора бы съездить на Толкай-толкай покататься!

Непременным был поход на промерзшую чуть ли ни на пол-метра Сунгари в праздник Крещенья 19 января. И всегда в это время начинались крещенские морозы. Мороз был трескучий, но это не было припятствием для того, чтобы пойти через весь морозный город пешком, транспорт и без того хилый, был не в состоянии перевезти такую массу населения. В шубе и валенках, укутано лицо шарфом так, что оставались только одни глаза, и все равно белели по очереди то одна щека, то другая. Тут надо было сразу оттереть обмороженное место снежком до той поры, пока щека не покраснела. Но все же дома для таких случаев был припасен мамой гусиный жир, как самое надежное средство при обморожении.

Молебен водосвятия на Сунгари собирал пол-города. Наряду с верующими, пришедшими на Иордань помолиться, искупаться в проруби, и набрать свяченой водички являлось много молодежи, чтобы окунувшись в ледяную воду, наскоро одевшись в теплые шубы, шапки, валенки, ехать на горячие пельмени к Деду-виноделу на левый берег. И вот что интересно, — ни о каких моржах в то время не было и помину, никто заранее не готовился к столь казалось бы опасному делу, как в трескучий мороз окунуться в ледяную реку! Люди шли с верой, перекрестившись и помолясь. И не было ни единого случая, чтобы кто-то из крещенских купальщиков заболел, простудился или умер.

Однажды на склоне крещенского дня пришла к проруби уже затянувшейся ледком, старушка. Она проговорила, как бы извиняясь, что только вот управилась с коровами и потому не могла раньше придти. И вот теперь сподобилась окунуться в Святую крещенскую водицу. Неспешно разделась, перекрестилась и, трижды окунувшись, также неспешно оделась и удалилась во-свояси. Этот эпизод из прошлых воспоминаний рассказал покойный ныне Михал Михалыч Мятов в одно из моих посещений в Харбин на Масленице в гостях тоже уже ушедшей Вали Хан.

Зимняя стужа. Удивительно, но даже в сорокаградусный мороз жизнь в городе не останавливалась. Мороз не останавливал ехать через весь город на рождественские елки, балы-маскарады, в театры, кино. Народ гулял. Едешь на елку, закутанный в сто одежек, как капуста, в валенках, обвязанный теплым шарфом, теплые варежки, муфта. И мороз нипочем! Правда, иногда стучали от холода коленки, хотя и были теплые рейтузы. Идя на праздник, заворачивали с собой туфельки и переобувались в раздевалке. Мы ходили в школу при любом морозе, и не припомню, чтобы были отменены занятия по этой причине.

Японцы мерзли. Попав в непривычный морозный с ледяными, пронизывающими насквозь ветрами, климат, заболевали. Одежда их в основном была «на рыбьем меху», зачастую, на ногах легкая обувь, неприспособленная для маньчжурской зимы. Едет в нетопленном трамвае горе-самурай, в кармане коробочка, внутри тлеющий уголек. Время от времени он ее достает, открывает и дует внутрь. Дома обогревались печуркой хибачи, на древесном угле. На ней можно и чайник вскипятить и рис сварить, а если положить на нее сверху решетку, то можно и вяленую рыбку прижарить и батат и початок кукурузы.

На Хорватовском шоссе была японская школа, где учились девочки всех возрастов. Их было так много, как мурашей на муравьиной куче. Они шли в школу легко одетые, обязательно на лице респиратор (намордник, как тогда называли), простуженные, с кашлем и насморком. Говорили, что мерли они от холода, да и попадали на шоссе под колеса машин. Потом в этом месте недалеко от школы специально для них построили подземный переход. Дисциплина школят была высокая, шли строем с ранцами за спиной, с весны обязательно в шапочках-панамках и очень многие были в очках. Тогда называли слепоту японцев не и наче, как «рисовой болезнью Бери-бери». В русские школы они не попадали, разве только полукровки, у которых были русские матери.

Мороз доставал в холодном трамвае и на остановках. Бежишь, бывало, до остановки, аж пар идет, а трамвай перед носом ушел! Вот и мерзнешь и прыгаешь, а его нет! В трамвае не согреться, даже в переполненном, окна заиндевели, и идет чесночный и всяческий дух! Но, надо ехать минут двадцать, потом бегом до школы, чтобы согреться.

Городской транспорт. Он ходил плохо, особенно трамвай. Понятия не имели о трамвайном кольце. В трамвае с обеих сторон был мотор с двумя дугами на крыше, по очереди поднятыми взад-в-перед. Расписание, о нем тоже не слышали, не успеешь и не знаешь, сколько ждать следующего трамвая. От Собора в Саманный шло две колеи до остановки Зеленого базара, а от него одна, и здесь трамвай, дойдя, останавливался в ожидании встречного.

Самановский трамвай водил «вагоноуважаемый, вагоноуважатый» полукровец Толя, свиду скромный парень и внешне приятный. Он всегда пытался заговорить со мной и назначить свидание, а было мне наверно тогда лет шестнадцать-семнадцать! Нам, девицам, тогда нравились мальчики не только постарше, десятикласники, но и уже студенты и лицеисты, не то, что «вагоноуважаемые» и всякие мастеровые «Пандроши»! Был такой воздыхатель, работавший помощником шофера, раскочегаривавший «самовар», вечно чумазый, в саже! Тогда даже легковые машины были на газогенераторе.

Был замечательный транспорт – ма че, едешь с ветерком и летом и зимой на «американке», или попросту двухколесная драндулетка! Возница всегда готов подвезти, куда скажешь. Не совсем, правда, быстро, но лошадки-монголки, зачастую слепые, с выбитыми глазами, не очень спеша, везли. Ходька сидел сбоку и время от времени понукал лошадку вожжой, и произносил повеление – тё-тё! Сиденье сзади вмещало трех тощих, или двух пополнее пассажиров. Оплата была сравнительно не дорогая. Дороже стоила поездка на извозчике, в нем зимой был из сабачьего меха плед, укутывавший ноги в мороз.

Ходили по городу и легковые машины, но было дороговато, не помню, чтобы мы ездили на такси, чаще всего на — американке.

Ну, и конечно же бегали рикши аж до 1945 года. Много о них ходило всяких росказней и небылиц. В основном, этот вид транспорта был для подгулявших, в ночи возвращающихся с гулянья или запрещенной японцами азартной игры в мачжан та туза — толстопузых богатых китайцев. Считалось, рикша не долговечен, его век – тридцать лет, а там либо чахотка, либо перетружение сердечной мышцы. Русские жители жалели их и не пользовалось таким нечеловечным отношением к ним. Но, случалось, и они использывались в непредвиденных случаях рикшей. Об этом стоит рассказать позднее.

«Толкай-толкай» тоже считался транспортом, так как жители левого берега Сунгари зимой переправлялись с Пристани домой. Летом же курсировали и катера и лодки-плоскодонки.

Сад-город и Зеленый Базар. Яркий солнечный день, и мы носимся по полю с братцем Витюшей с сачками за бабочками. За нами с оглушительным лаем и радостным визгом несется Франтик – небольшая черненькая веселая собачка. Наши папы соорудили нам бумажного змея, мы бежим, а он в небесах – за нами, то опускаясь, то взвиваясь ввысь!

Мы сидим возле дома на завалинке и слушаем сказки старенькой Витюшиной бабки. А то в следующий наш приезд дядя Ваня соорудил радио с наушниками, и приложив ухо, слышу музыку и мужской голос и удивляюсь и не могу понять, как дядька мог туда забраться? Одно дело, когда дядя Ваня бренчал на балалайке и пел частушки, это куда ни шло, но частушки из коробочки в ушах, это было немыслимое для меня чудо, до 1936 года! Позднее, когда мы уже жили в Саманном, мы ходили к маминой приятельнице тете Груше, снимавшей квартиру у Веретенниковых. Здесь у нее в комнате уже стояло настоящее маленькое радио, и голос из него рассказывал «Муху-цекотуху», и я снова не могла себе представить, как это все возможно, опять чудеса, да и только! Страшно подумать, если бы в то далекое время случился в доме телевизор, да еще цветной, а уж компьютор!…

Почти через сорок лет я вернулась в Сад-город. Если бы ни сегодняшняя китайская карта города, мне бы не найти было того места, где летали бумажные змеи и бабочки! А случилось так, что в 1998 году мои харбинские приятели, бывшие студенты ХПИ, чтобы не везти в гостиницу, поселили меня в февральские новогодние (китайский Новый год) морозы в совершенно пустую неотапливаемую квартиру, и дом этот был в бывшем Сад-городе! В ней кроме электричества не было ни газа, ни отопления. Новый дом еще частично заселенный, отапливался только в тех квартирах, где уже были жильцы. Я приходила туда только ночевать. Этот короткий момент одной недели моей жизни в Харбине открыл для меня, в то время непосвященной, тайну трагического события, случившегося в Алапаевске в 1917 году. Две ночи в ледяной квартире, обогревала только электроплитка, я плакала, читая об Алапаевских мучениках…

А было так. Накануне я была в гостях у уже покойной Вали Хан. Она только что получила из Австралии подарок от друзей — книгу Л.Миллер «Святая мученица российская великая княгиня Елизавета Федоровна» и сказала, прочти, не пожалеешь! Книгу нужно было прочесть в короткий срок, а по скольку дни были насыщенны делами, оставались ночи на прочтение. И вот в теплой кофте и брюках под двумя одеялами с включенной электроплиткой, обогревающей только нос, читаю две ночи и плачу, плачу над горькой судьбой замученных и убиенных Св.мученицы Елизаветы, инокини Варвары и братьев Константиновичей Романовых… Открылись доселе зашоренные глаза на происходившие жуткие события. Тогда наверно это был поворот в моей душе, когда многое тайное становилось для меня явным. Шел конец девяностых. Так Сад-город явил мне открытие.

Вскоре Красновы перебрались из Сад-города на Зеленый базар, Витюше надо было учиться в вышеначальной школе, свое образование в начальной школе на 6-й Круговой улице он с достоинством получил и ходил гордый! Они купили маленький домик, в то время бабушка Вити уже почила, и втроем перебрались в новое жилище. Тут с Витюшей стали твориться какие-то чудеса, он стал неприступным в наших детских играх и забавах и перестал меня признавать за своего друга. Появился велосипед, появились у мальчишки новые интересы — местные друзья, новая школа, волейбол. Он вырос.

Но однажды он прикатил на велосипеде к нам в Саманный с известием, что у них на Зеленом базаре недалеко от их дома кто-то «крутит» кино. Это было событие не из простых. Как это, вдруг у кого-то в доме и кино?! И мы, выпросив дома плату за вход, какие-то копейки, ринулись пешком на Зеленый базар за небывалым чудом! Не помню точно, что за комната была и у кого, но на стене была повешена белая простыня, и стоял ряд стульев и табуреток. А сзади нас слышно было, как «журчал» киноаппарат, и от него чуть выше наших голов шел луч света. Мы были заворожены происходящим на столько, как кролики перед удавом, что не могли пошевелиться от всего увиденного. Это потрясло! По простыне-полотну мелькали какие-то черно-белые немые силуэты, что там творилось, было не понятно, но сам факт того, что можно вот так просто открыть киношную тайну, был ошеломляющим! Как же так, свет из-за наших спин и превращается в кино! Потом мы долго вспоминали это событие, приоткрывшее перед нами, несмышленышами, дверь в большой мир кинематографа.

Зеленый базар «кишел» зелеными и мясными лавками и населением, скученно проживающем в нем, как коренным китайским, так и русским. Перпендикулярно Большому проспекту шли маленькие улочки от первого номера до последнего. Они так и назывались: 1-я улица, 2-я улица и так далее, до десятой. Этот густонаселенный район оставлял желать лучшего, так как была даже по понятиям тех далеких времен непролазная грязь и вонь. Помои на улицах, уличные общие туалеты, деревянные тротуары, превращавшиеся в дождь в сплошные помойные потоки. Рои мух днем и комаров к ночи вились, не давая покоя и разнося заразу. По приказу властей, во время японцев, периодически в течение лета появлялись санитары и обливали карболкой всё: и лавки со снедью и туалеты, и даже узкие улочки, где было особенно неприглядно грязно. Их совершенно не волновало, что в облитых лавках уже была непригодна провизия, залитые овощи, мясные прилавки и т.п. Холера могла в любой момент быстро распространиться, и тогда повальная эпидемия.

Китайское население «пахло» из каждой фанзы приготовлением чифана со всевозможными специями и чесноком, шел устойчивый запах кухни и дым коромыслом, особенно летом, от уличных самоваров с дешевым кипятком. Не надо было кипятить самим, побежал в лавочку и за копейки купил кипяток в нужное время.

Хозяева русских домиков сажали в полисаднике перед домом цветы, стремясь засадить малюсенькую площадь кустиком сирени, Резедой, Табаком, Ночной красавицей, всем, чем только можно было порадовать глаз и нос!

Уже постарше, когда пришло время бегать на вечеринки, а это всегда было припозднение, и чтобы не бежать по темноте в Саманный, устраивали с подружкой Аллой ночевку у тети Сони. Витюша уже вырос, стал самостоятельным и укатил в г.Дальний, тете Соне с дядей Ваней стало одним скучно. Поздно ночью мы прибегали с танцульки, наскоро перекусив, падали замертво в мягчайшую перину тети Сони. А утром она поила нас чаем с вкуснейшими будербродами с украинским салом, вмиг тающим во рту, и отправляла во-свояси. Она была хохлушка и знала толк в домашнем сале.

Была на Базаре и зеленобазарская Алексеевская церковь, когда-то бывшая в Коммерческих училищах и в последствии перенесенная в частный дом после перехода в 1925г. КВЖд Советам, а потом через некоторое время построили и перенесли ее на Кривую улицу. Мой первый школьный учитель пения Алексей Владимирович Приклонский в сороковых годах был регентом в этой церкви. Помню, мы были наверно во втором отделении, когда он нас учил песенкам что-то вроде «Во саду ли в огороде…», и так до 1945года. И вдруг после конца короткой войны с Японией он запел: «Утро красит алым цветом стены древнего Кремля …» и «Сталин – наше знамя боевое…» Ну как тут можно было в детской головке успеть так быстро все переварить!

Нахаловка. Здесь жила семья моего кресного. Сколько я себя помню, мой кресный Юзеф Щигельский, его жена тетя Анна и их ребята Хенек и Олек жили в Нахаловке всегда. И все годы мы ходили к ним туда, в эту Нахаловку, хотя там они несколько раз меняли съемные квартиры. Они жили и на Владимирской и на Болотной, на последней больше всего. Болотная улица вполне оправдывала свое название: она была на столько грязной и болотной, что идти по досчатым шатким тротуарам было не безопасно, того и гляди оступишься, начерпаешь в туфли вонючей жижи, а то и утонешь, особенно после дождя! Вонь стояла невообразимая от болота и нечистот, образовавшихся от близлежащих дворов с помоями и грязными общими туалетами. Там тогда в таких антисанитарных условиях жило местное население и попавшие по несчастью русские жители. Мне неизвестно происхождение Нахаловки, думаю что все же русские «нахалы» понастроили домов в свое время, не китайцы. Дома были европейскими по виду.

В конце девяностых годов через много лет я вернулась на Владимирскую улицу, здесь в это время жил Володя Зинченко, последний из харбинцев мужчин. И я попала к нему в гости. Конечно той Нахаловки уже нет и в помине. Болото осушили, засыпали огромным количеством привезенной земли и понастроили целый район коробок-домов. В одном из таких коробок на Владимирской жил и Володя. Его старый дом, где они с его матерью жили и держали коров, снесли и дали ему двухкомнатную квартиру, по его требованию сложили в кухне плиту с прекрасной духовкой, в которой он каждую Пасху самостоятельно пёк сдобные на пятидесяти желтках куличи!

Несмотря ни на какие неудобства поездки в Нахаловку, ехать надо было до Датуна, а потом некоторый отрезок пути добираться в лучшем случае на драндулетке, а то и пешком. Квартировали Щигельские обычно в маленькой квартире с одной комнатой и кухней. Тетя Анна никогда не работала, занималась воспитанием мальчиков. Одно время они держали даже корову. В доме всегда было уютно и чисто, везде постелены кружевные салфетки и белоснежная скатерть на столе. На тумбочке, как сейчас помню, стояла розовая статуэтка Христа, внутри которой горела свеча. Кресный был католик.

Играть нам было негде в квартире, а во дворе и грязно и тесно. Мальчишки были старше меня и снисходительно старались в наш приход развлекать меня хоть чем-нибудь. Тогда мы устраивались на полу в углу и играли в настольные игры «Рич-рач», а то и в Лото и в Дурака, или Шестьдесят шесть, и строить Карточный домик научили меня они. На полу мы очень любили давить хуа шин – арахис, с добавлением сахара. Это было любимым лакомством. Расстилали клеенку, в полотенце клали начищенные орешки, они меня научили каждый орешек рассщеплять, и там сидел дед с бородой, присыпать обильно сахаром и, завернув край полотенца, бить молотком так, чтобы получилось «ореховое удовольствие»!

Двор, как и все дворы в Нахаловке, был маленьким и грязным, в конце его был обязательный уличный туалет. Однажды соседская девочка Лида позвала меня играть в бумажные куклы. Сначала мы рисовали им платья и одевали на кукол с помощью двух «бретелек». Потом она предложила мне сбегать в китайскую лавочку за сладостями. Но, на что покупать, спросила я. Тогда она таинственно завела меня в уличный туалет, стоявший в конце двора, закрыла дверь и, поднявшись на цыпочки, достала из-за доски в потолке бумажный сверток, развернула, и там оказалась скомканная кучка денег. Я ни мало удивилась такому вот «богатству», свалившемуся с потолка вонючего туалета, но она предупредила, чтобы никому-никому не рассказывать! Мы побежали в лавочку к ходьке и накупили всякой всячины, каких-то конфет, были тогда хрустящие пупсики с халвой внутри и пастила из боярки, не помню, что-то еще, и устроили у нее пир!

Но, я не могла удержаться, не поделившись произошедшим, и придя в дом, все рассказала маме с тетей Анной. Они в этот момент были заняты варкой варенья из помирацев, были в Харбине такие вкусные малюсенькие мандаринки, и варенье из них было обворожительным. Уже не помню, что за этим последовало, и была ли разборка, только помню, мне не разрешили больше играть с Лидой и долго говорили, что это очень плохо – брать чужое, попросту звучало слово «воровство».

С рождением старшего Олека родители решили, что надо завести корову, чтобы для ребенка всегда было парное молоко и сливочное масло, и тетя Анна научилась доить Буренку. Однажды, а Олеку было едва ли два года, она принесла из сарайки еще теплое молоко и поставила подойник на пол в кухне и на минутку отлучилась. А маленький Олек, не долго думая, примостился сделать пи-пи в стоявший подойник. В это время вернулась его мама, и, увидев такое, шлепнула его по голой попке, ребенок от неожиданности заплакал. С той поры он стал сильно заикаться. За Олеком появился на свет Хенек. Ребята были дружные, я не помню, чтобы были какие-то между ними драки или ссоры. Они были старше меня и всегда в наш приход к ним были чем-то заняты. Ездили на велосипедах и особенно никуда не бегали. Кресный рано начал приучать их к труду. В то время, когда я еще училась в начальных классах, они уже работали с отцом в слесарных мастерских.

У Олека с Хенеком были коньки, и ребята зимой катались на залитом катке возле дома. Вероятно по недогляду тети Анны, Олек, скорее всего был неслух, катался в одном свитере, когда мамы не было дома, а зимы были морозные. Он с раннего детства кашлял, часто болел воспалением легких. Чего только бедная тетя Анна не предпринимала, чем только ни старалась поправить его здоровье. Ребенок заболел туберкулезом.

Кресный был с мягким и добрым характером, он никогда ни на кого не кричал или на кого-то сердился. Работал он мастеровым на заводах «Вега» и «Вегедека». С работы приходил с черными руками и лицом, была такая же грязная роба, усталый, но в хорошем настроении. Умывался в тазике и садился ужинать. Свою жену тетю Анну называл не иначе, как Мысенька (с польского наверное – мамочка, не знаю!). А Мысенька плохо готовила, не умеючи. Супы были пересолены и котлеты пережарены, но никогда у моего кресного не было мысли, чтобы быть недовольным, а уж тем более, поругать нерадивую хозяйку. Он, наоборот, уговаривал ее не расстраиваться и не брать лишнего в голову.

А Олек все кашлял. Отчаявшаяся тетя Анна что только ни предпринимала, она у китайцев покупала молочных щенят, говорили, что их мясо помогло бы излечить мальчика. По окончании войны появился американский пенницилин, он стоил бешеных денег, и она покупала его в надежде на исцеление сына. Но все было тщетно, Олек умер.

Хенек вырос, став красивым молодым человеком, и представительницы слабого пола «бегали», как мы тогда называли любовные отношения, за ним. И наши с ним мамы прочили поженить нас. Но я считала его «старым», а он меня – девченкой, и не принимала всерьез их выдумки о замужестве со своим почти братом. Тетя Анна ревниво относилась к тому, что он вырос и мог самостоятельно распоряжаться своей судьбой, ей казалось, он должен был во всем быть ей послушным. Все это на столько повлияло на ее пошатнувшееся после смерти Олека здоровье, что от всех переживаний она рано ушла в иной мир. Кресный остался одинок рядом с младшим сыном и после долгих раздумий, когда в Господа Польска – польской харбинской диаспоре, началось возвращение поляков на родину, решил вернуться туда, один. Хенек, как и многие – подался на целину. Судьба их обоих для меня осталась неизвестной.

Клуб любителей японской культуры

Похожие записи:

Добавить комментарийОтменить ответ

Подписаться: